Читать книгу "Чертеж Ньютона - Александр Иличевский"

Если вкратце следовать отцу, Поленов понимал пейзаж как древнее художественное произведение, сформировавшее сознание человека, само его восприятие: «Создатель обозревает храм Вселенной глазами человека, – писал Поленов. – В будущем, вероятно, когда ученики Бехтерева научатся заглядывать в сознание, можно будет восстановить саму личность по тому, как она видит мир, как она выписывает ландшафт на ретине».

Кульминацией и, в сущности, завершением работы отца стала идея отыскать в утесах, продолжающих подножие Масличной горы, пещеры, которые служили естественными камерами обскура. Стены этих полостей могли запечатлеть контуры Храма, стоявшего напротив пещер когда-то на протяжении веков, которых, как полагал – и был прав – отец, более чем достаточно для того, чтобы известняк изменил свой цвет под воздействием снимка уникальной выдержки почти в тысячелетие, сделанного самим временем.

На стенах в отцовском жилище особое место занимали абстрактные разводы ржавого цвета, отпечатанные на фотобумаге. На эти отпечатки отец тратил последние деньги, поскольку убежден был в их бесценности – это была макросъемка стен в пещерках и нишах, усеявших склоны Масличной горы и утесы Геенны. Отец часами всматривался в эти узоры, созданные дождями, ветрами и разностью освещения, лента которого веками наматывалась на земную ось. Ему несколько раз казалось, что что-то осмысленное он в них разглядел, и он проклинал себя, что не способен это зарисовать, да и не доверял в этом деле видениям. Однажды спросил меня: «Дружочек, а есть ли возможность написать такую программу распознавания, которая бы справилась с различением в этих абстрактных полотнах геометрических образов?» Я пожал плечами: «Многое возможно, но зачем?» Папка возмутился: «Ты остолоп. Если ты когда-нибудь создашь программу, способную определить в этом тумане очертания Храма, я посажу тебя на закорки и прокачу вокруг Иерусалима». Меня настолько поразило это гомерическое предложение, что я невольно стал подумывать над сформулированной задачей. Потом, когда я сам подолгу следовал взглядом по вывешенным над рабочим столом пещерным снимкам, мне тоже стало казаться, что я вижу в них какой-то смутный силуэт, будто исполненный сильно размытой акварелью, немного напоминавший один московский ампирный дом, где когда-то доводилось бывать.

Глава 13

Корпускулы и волны

В случае камер обскура, туманные снимки которых с указанием номера той или иной пещеры были распечатаны и лежали сейчас абстракционистской грудой на подоконнике, было над чем подумать. Работа моя над памирскими данными как раз и была посвящена идентификации сложных образов, восстановлению из тумана размытости графических данных – точных траекторий. Теперь я мог бы приложить свои достижения к распознаванию более четких очертаний Храма, тем более что несжимаемые части массива данных проекта «Памир» мне удалось интерпретировать как алгоритм и замкнуть его на самого себя, причем с успехом. Мне было интересно посмотреть, как данные темной материи справляются с сакральной задачей восстановления Храма. Работа эта была бы огромная, но выполнимая; я прикинул и стал думать.

Среди поленовских записей нашлись еще рассуждения отца, нужно ли восстанавливать Храм, а также упоминание о том, что композитор Скрябин был одержим идеей написания «Симфонии Конца», исполнение которой в некоем специально для этого построенном храмовом ашраме где-то в Индии приблизило бы пришествие Христа и конец времен. Мне запомнился такой отрывок, непонятно кому принадлежавший – Поленову или отцу: «Смысл есть понимание в ауре тайны. Если не сокрыть – многое исчезнет. А есть такое сокрытие, которое только приумножает значение. Почему мы почти ничего не знаем о самом важном периоде истории цивилизации? Не потому ли, что именно сейчас пришла пора протянуть руку и продавить пальцем слой сажи забвения».

Пузырек находился подле нижнего акведука, идущего извилистой узенькой терраской от Вифлеема на Храмовую гору, самого древнего из четырех акведуков, направлявшихся из разных мест Хевронского нагорья в Иерусалим.

Источник, питавший некогда этот водовод, бьет до сих пор, и в первый же день Ватсон привел меня туда: пес сразу взял надо мной шефство и ходил, куда привык. Петляя тропами через руины и оливковые сады, однажды мы наткнулись на верблюжью семью – самка с верблюжонком ютились в скудной тени, а самец грозно восстал, надвинувшись на Ватсона, прянувшего от живой коричневой горы в облезлой шкуре. Позже в записях отца я еще встречусь с этой верблюжьей парой и узнаю, как Ватсон купался в их питьевом корыте при полном изумлении мозоленогих гигантов, как он сдружился с привязанной у шалаша собачкой: некоторые семьи из Вифлеема пытались самовольно обжить эти разоренные сельские наделы.

Я унаследовал от отца собаку и автомобиль – тарахтящий «жук» с пацификом на капоте, выкрашенный в цвета бронетанковых войск, что делало его незаметнее валуна в запретных зонах, а уж тем более среди полупрозрачных холмов, террас, заросших задичавшими злаками, – по их появлению под ногами археологи определяли близость каких-нибудь руин.

Иерусалимские холмы, пригорки и горы полны могил. Воображение легко прокладывает здесь подземные ходы, ведущие в долину Кедрона, по которым кости воскресших придут к Масличной горе, ведомые призывом шофара[15], рисует тусклые видения Храма, проступавшие в небе в безлунные ночи. Всё это хранил и за этим присматривал рillbox, расположенный на улице Варшавского восстания. Послуживший хорошо и англичанам, и Хагане, и жуликам с Махане Иегуда, и бездомным, Пузырек в 1950-х стал прибежищем богемы, одновременно романтичной и циничной, безрассудно веселой и отчаянно печальной, нищей, одетой с чужого плеча, татуированной лагерной цифирью – на прощание с Европой, с которой они расстались после того, как их сородичи удобрили ее поля. Единственное, что было у израильской молодежи тех лет, – убежденность, что ей нечего терять.

Сначала Пузырек использовали как афишную тумбу, немного великоватую, затем к этой «военной будке» (так называла рillbox одна из «звездочек» «Ахбарим бе клув» Инга Фельдман, сухая блондинка с акварельно-зелеными глазами, не выпускавшая из пальцев сигарету) присоединили волшебную шкатулку театра; сад разросся, обнесенный оградой, бронированные ставни сменились окнами, кипарисы вытянулись, и стало очевидно даже тому, кто никогда не заглядывал внутрь: Пузырек был высотным бескровным жертвенником, облитым вместо крови закатом. Он владел одним из крыльев иерусалимского ландшафта, обладал вознесенным корнем, ростком, из которого произрастало до небес растение зрения. Из кроны этого хрустального дерева обзоров открывалось раскидисто-сосредоточенное расположение города; его союз со спуском к Мертвому морю через пустыню, полную складчатых гор цвета верблюжьей шкуры, в самую глубокую впадину на суше рождал ощущение, что Иерусалим – это парящий над бездной остров.

Отец говорил о Пузырьке, что тот похож на рожковое дерево, растущее со дна колокольной пещеры, отец видел такое в холмах под Бейт Гуврином, где в пещерах издревле устраивали голубятни, высекая тетраэдры углублений для гнезд в стенах. Рожковое дерево особенное, его стручки напоминают по вкусу пастилу, а семена использовались для измерения веса драгоценных камней. Ствол царь-дерева был погружен в сумерки пещеры и поднимался в полуденный зной – вот это сочетание света и полумрака, лунного невнимательного мира и пристального солнечного, их разделение наяву (состояние, подобное тому, что отец наблюдал в 1998 году во время полного затмения, когда конус тьмы вдруг стал излучаться почерневшим солнцем и понесся шлейфом под вой собак и птичий переполох по штилевому морю), такое магическое сочетание тьмы и света – корневое для палитры Иерусалима.