Читать книгу "Риф - Алексей Поляринов"

Посмертием называли фазу, когда человек еще жив, но его неудержимо тянет к предкам, он слышит их голоса из-под земли. В школе дети любили искать посмертных среди учителей и рассказывать о них страшные истории. Когда кто-то из взрослых в конце весны начинал ходить в шапке, дети старались держаться от него подальше. Считалось, что в фазе посмертия взрослый становится одержим предками, воинственно их воспевает и от всех окружающих требует такого же воинственного воспевания, а в самых крайних случаях идет на кладбище и выкапывает их могилы, чтобы быть с ними рядом, поближе. В такой период детям лучше держаться от взрослых подальше, потому что посмертие заразно и может передаться, как простуда или грипп, воздушно-капельным путем и через немытые руки; проблема в том, что, в отличие от взрослого, организм ребенка к посмертию совершенно не приспособлен, у молодых нет иммунитета, и выросшая на голове ребенка тень рогов своей тяжестью просто сломает ему шею.

Лет пять назад в конце весны в городе стали находить детей со сломанными шеями – у каждого из них был раздроблен третий позвонок. С Большой земли приехал следователь и долго собирал улики, уверенный, что ищет маньяка, но все местные знали – искать нужно человека, который тоскует по умершим предкам, человека с рогатой тенью и в шапке.

Кира листала папки, переписные журналы, и почему-то вспомнила эту историю; у нее у самой все сильнее болела шея, и ей казалось – еще чуть-чуть и хрустнет.

– Олег Иванович.

– М-м?

Она хотела показать пару листов Ореху Ивановичу, спросить, как такое возможно, почему именно эти папки повреждены, почему именно в них не хватает листов. Она полдня просматривала их, и все – на пять лет назад и вперед – были в порядке, и только эти, за четыре месяца 1962 года, как-то странно и выборочно повреждены, и каждая из них заверена подписью и печатью заведующего.

Орех Иванович обернулся на нее, поправил шапку. Кира стояла перед ним в проходе между стеллажами, держа в руках папку, и по его взгляду, по его мимике поняла, что не сможет задать вопрос, – она ему больше не доверяет.

Ли

Из последней экспедиции Гарин вернулся настоящей звездой. В 1997 году вышла его книга «Увечья, касты и татуировки: краткая история замкнутых систем» и тут же взлетела на первые строчки списков бестселлеров в нескольких штатах. В этой работе он впервые свел свои многолетние исследования в единый текст – его теория гласила, что во всех замкнутых системах, вне зависимости от географии, климата и языка – будь то микронезийские туземцы кахахаси, американские заключенные или жители закрытых рабочих городов на Крайнем Севере – всегда возникают очень схожие в своей жестокости ритуалы и институты. В научном сообществе книгу критиковали за «передергивания», «тенденциозность» и «чрезмерную любовь автора к симметрии», но даже недовольство коллег по цеху не помешало Гарину завоевать самую широкую аудиторию. Он был отличным рассказчиком и мастером давать интервью, и дал их десятки, в том числе Ларри Кингу. Журнал «Нью-йоркер» сделал его профайл. Ходили слухи, что ему предлагали места в Гарварде и Принстоне, но он остался верен своей alma mater. Он был настолько популярен, что некоторые студенты – сознательно или нет – копировали его манеры и стиль одежды: расстегнутая просторная голубая рубашка поверх белой футболки, закатанные до локтей рукава, широкий кожаный браслет на правом запястье, удобные мокасины. Попасть к нему в группу было невероятно сложно, он сократил набор до одного-двух phd-студентов в год и работал с ними в закрытом режиме. Одно из этих мест в 1997 году досталось Ли – и мысль о том, как сильно ей повезло, не оставляла ее на протяжении всего пути, пока она вновь через Лексингтон, Луисвилл и Сент-Луис добиралась до Колумбии.

В этот раз на вокзале ее встретила девушка по имени Джоан Уильямс, – тоже студентка Гарина. Невысокая, худая, с короткой мальчишеской стрижкой. Джоан поразила Ли своим стилем – она носила мужские брючные костюмы, белые рубашки и черные жилеты. Ее андрогинный образ сбивал с толку абсолютно всех, и ей это нравилось. Тем же вечером, едва познакомившись, они отправились в бар – отметить начало академического года. Местные озирались на них, и Джоан, заказав напитки, подалась вперед и, не скрывая удовольствия, прошептала Ли на ухо: «Похоже, бармен думает, что я – твой парень». Джоан вообще очень занимали гендерные условности, за кружкой пива она рассказала Ли, что приехала в Колумбию дописывать диссертацию о восприятии пола и половой идентичности в разных культурах и надеялась, что в следующем году профессор – а Гарина здесь все называли именно так: «профессор» – возьмет ее с собой в экспедицию в Микронезию, чтобы изучить там матриархальный уклад в некоторых туземных племенах.

– А ты чем занимаешься?

Ли начала было рассказывать о ленд-арте и «Поле молний», как вдруг между ней и Джоан вклинился какой-то тип.

– Джо, привет! – воскликнул он и подался вперед приобнять ее, но Джоан выставила ладонь.

– Еще раз назовешь меня «Джо» кадык вырву, понял? – Показала на Ли: – Смотри, кого я встретила. Ее зовут Ли, и она теперь одна из нас.

Ли хорошо помнила эти слова: «одна из нас», – и помнила, как сильно они ей польстили; словно ее приняли в какое-то тайное общество. Парень обернулся, и Ли узнала его – это был Адам, совсем не изменился – все тот же пятипроцентный раствор Курта Кобейна: грязные светлые волосы, растянутая белая майка, затертые голубые джинсы; в руке четки.

– Привет, – сказал Адам. Он явно пытался скрыть замешательство. – Сто лет не виделись. Как жизнь?

– Господи, братан, ты опять четки носишь? – к ним подошел еще один парень. – Я же тебе говорил – с ними ты выглядишь как мудак, – парень повернулся к Ли и протянул руку. – Привет, я Питер.

Джоан представила их друг другу:

– Лили Смит. Питер Эспозито.

– Лучше просто Ли.

Питер пожал ей руку.

– Ой, так это ты, – вдруг спохватился он, – та самая девушка. Проф рассказывал про тебя. У тебя было видение в пустыне!

– Эммм, скорее слуховая галлюцинация. Но да.

– Ужасно рад познакомиться! – он затряс ее руку.

Питер ей сразу понравился; лицо в веснушках, но веснушки его совсем не портили; а еще он все время чуть-чуть щурился, словно от яркого света – в его манерах была какая-то неуловимая вальяжность жителя Западного побережья, походка и жесты человека, который в юности много времени проводил на пляже и никуда не спешил. Еще, как выяснилось позже, Питер отлично готовил – его отец был шеф-поваром в каком-то там мафиозном итальянском ресторане в LA, и детство Питер провел на кухне, окруженный мебелью из нержавейки и итальянским акцентом.

«В школе меня называли «Пастой», потому что моя одежда и даже волосы вечно пахли едой, в основном беконом, и никакой шампунь, никакая химчистка не помогали», – смеясь, рассказывал он, когда они вчетвером собирались вместе на кухне, в квартирке на улице Хитт, которую Ли снимала вместе с Джоан.

Питер прекрасно готовил пасту и страшно гордился своими итальянскими корнями. С корнями у него вообще были особые отношения – он писал диссертацию о мигрантах.