Читать книгу "Предатель памяти - Элизабет Джордж"

«Я хотел запустить его в воздух, — сказал я, поднимая сломанного змея в качестве объяснения моего замечания о ветре. — Если ты не станешь подниматься на холм, а поешь где-нибудь у подножия, то все будет нормально».

«Утки, — сказала она. На секунду я подумал, что это одно из странных словечек калифорнийского сленга, ранее мною не слышанных. Но она продолжила: — Я иду кормить уток в Риджентс-парк».

«А-а, понятно. А я подумал… То есть у тебя из пакета батон торчит, и я…»

«И ты сразу связал еду со мной. Ну да. Это логично».

«Я вовсе не связываю тебя с едой, Либби».

«Ладно, — пожала она плечами. — Не связываешь».

Я переложил воздушного змея из правой руки в левую. Мне не нравилось ссориться с ней, но никаких четких идей о том, как навести мосты через возникшую между нами пропасть, у меня не было. По сути своей, думал я, мы с ней абсолютно разные люди. Папа с самого начала говорил, что это смешное сочетание — Либби Нил и Гидеон Дэвис. Ведь между ними нет ничего общего!

«Я уже несколько дней не видела, чтобы Раф заходил к тебе, — сказала Либби, мотнув головой в сторону Чалкот-сквер. — Надеюсь, с ним ничего не случилось?»

Она не дала нашему разговору закончиться, заговорив на новую тему. Я вдруг понял, что в нашем с ней общении разговор всегда вела и поддерживала она. И я попытался хотя бы раз изменить это правило, сказав: «С ним — нет. Но кое-что случилось».

Она взглянула на меня с искренним интересом: «С твоим отцом все нормально?»

«Нормально».

«А как его подруга?»

«С Джил тоже все в порядке. Все здоровы».

«А-а. Хорошо».

Я сделал глубокий вдох. «Либби, я собираюсь встретиться со своей матерью. После стольких лет я увижу ее. Папа рассказал мне, что она звонила ему, расспрашивала обо мне, так что теперь мы решили встретиться. Вдвоем — я и она. И после этой встречи я, может быть, разберусь с тем, что мешает мне играть».

Она убрала банку колы в пакет с багетом и вытерла ладонь о бедро. «Что ж, наверное, это классно, Гид. Если ты хочешь этого. Типа, если ты этого хочешь в жизни, верно?»

«Это и есть моя жизнь».

«Конечно. Это твоя жизнь. То, какой ты ее сделал».

По ее интонациям я догадался, что мы снова оказались на зыбкой почве, по которой ходили и раньше, и меня пронзила стрела раздражения. «Либби, я музыкант. Если даже не брать в расчет все остальное, это способ заработать на жизнь. Для меня это единственный источник средств существования. Надеюсь, это ты можешь понять».

«Я понимаю», — сказала она.

«Тогда…»

«Послушай, Гид, я уже говорила: я собираюсь пойти покормить уток».

«Может, зайдешь ко мне, когда вернешься? Мы можем поесть вместе».

«Я планирую пойти постучать».

«Постучать?!»

Она отвернулась, но перед этим на ее лице промелькнуло непонятное мне выражение. Когда она снова повернулась ко мне, ее глаза были печальны. Однако голос звучал равнодушно. «Я занимаюсь чечеткой, — сказала она. — Это мое хобби».

«Прости. Я забыл».

«Ага, — поджала она губы. — Знаю».

«Тогда, может быть, заглянешь попозже? Я буду дома. Мне должен позвонить папа, так что я никуда пока не собираюсь. Заходи после чечетки. То есть если захочешь».

«Конечно, — ответила она. — Увидимся».

После этих слов я понял, что она не зайдет. То, что я забыл о ее занятиях чечеткой, похоже, стало для нее последней каплей. Я попробовал оправдаться: «Либби, у меня сейчас в голове столько всего. Ты же знаешь. Ты должна понять…»

«Господи, — перебила она меня, — да ты не врубаешься!»

«Я врубаюсь, что ты сердишься».

«Я не сержусь. Ничего подобного. Я иду в парк, чтобы покормить уток. Потому что у меня есть на это время и потому что мне нравятся утки. Они всегда мне нравились. А потом я пойду на занятия чечеткой. Потому что мне нравится заниматься чечеткой».

«Ты избегаешь меня?»

«Дело не в тебе. Я — это я, а не ты. Весь остальной мир тоже не ты. Если ты перестанешь завтра играть на скрипке, остальной мир продолжит быть остальным миром. Но как ты продолжишь быть собой, если тебя вообще не существует, а, Гид?»

«Я как раз и пытаюсь вернуть себя».

«Ты не можешь вернуть то, чего не было изначально. Ты можешь создать это, если захочешь. Но ты не можешь просто выйти с сачком и поймать это в сетку».

«Ну как ты не понимаешь…»

«Я хочу покормить уток», — оборвала она меня, повернулась и зашагала к Риджентс-парку.

Я смотрел ей вслед. Мне хотелось побежать за ней и объяснить свою точку зрения. Ей легко говорить, как просто быть самим собой, ведь у нее не было прошлого, усеянного достижениями, каждое из которых служило указателем к давно и твердо определенному будущему. Ей легко просто существовать в данный момент данного дня, потому что ничего, кроме моментов, у нее не было и нет. Моя жизнь была совсем другой, и я хотел, чтобы она признала это.

Должно быть, она прочитала мои мысли. Перед тем как свернуть за угол, она обернулась и что-то крикнула мне.

«Что?» — крикнул я в ответ, потому что ее слова уносило ветром.

Она сложила ладони рупором и крикнула снова: «Удачной встречи с матерью!»

17 ноября

Мне удавалось не думать о матери на протяжении долгих лет благодаря работе. Подготовка к концерту или к сеансу звукозаписи, занятия на скрипке под руководством Рафаэля, участие в съемках документального фильма, репетиция с тем или иным оркестром, гастроли по Европе или Соединенным Штатам, встреча с агентом, обсуждение условий контракта, работа в Восточной Лондонской консерватории… Два десятилетия мои дни и часы были заполнены музыкой. За это время не нашлось лишней минуты, чтобы подумать о родителе, который бросил меня.

Но теперь у меня появилось сколько угодно времени, и в моих мыслях мать заняла главное место. И я знал — даже когда думал об этом, даже когда гадал, воображал и размышлял, — что концентрация всего внимания на матери стала для меня способом не слишком часто задумываться о Соне.

Мне не всегда это удавалось. Моя сестра по-прежнему являлась мне, стоило лишь на секунду потерять бдительность.

«Она какая-то неправильная, мама». Я помню, как сказал это, вертясь возле кроватки, на которой лежала моя младшая сестра, укутанная в одеяльце, в шапочке — и с лицом, которое выглядело как-то не так.

«Нельзя так говорить, Гидеон, — ответила мне мать.™ Никогда не говори так о своей сестре».

«А почему у нее глаза глупые? И рот смешной».

«Я сказала, не смей говорить так о своей сестре!»

Вот как мы начинали, постепенно превращая Сонины отклонения в запретную тему. Они стали доминировать в нашей жизни, а мы по-прежнему молчали о них. Соня капризничает, Соня проплакала всю ночь, Соня провела в больнице две или три недели. А мы делали вид, что жизнь идет своим чередом, что все нормально, что так и должно быть в семье, где появился новорожденный ребенок. Так мы и жили, пока дедушка не разбил стеклянную стену нашего отрицания действительности.