Читать книгу "Дорогами войны. 1941-1945 - Анатолий Белинский"

Прошедшего не было. Где-то смутно в сознании как будто шевелилась мысль: «Война, бой. Наверное, все ушли с этого места, и я остался один, поэтому так тихо». Я силился осознать свое положение, и мои мысли снова возвращались к вопросу о том, почему же это я не могу пошевельнуть ни руками, ни ногами? Что со мной могло произойти? Война уже успела меня приучить к тому, чтобы все время держать под контролем происходящие события и оценивать их с точки зрения опасности. Поэтому в этой непонятной для меня ситуации мне пришла в голову невероятная мысль: «Ах, вот в чем дело – мне оторвало голову. Вот почему я не могу двинуться с места, повернуть головой и вот почему так тихо вокруг, иначе как же она могла оказаться в какой-то яме?» Я слегка повел глазами, и в поле моего зрения оказались края воронки, какие-то нагромождения бревен, и больше ничего. Это меня озадачило, и мысли оказались в каком-то лабиринте, с трудом пробивались вперед, все время попадая в тупик.

«Но почему я все еще думаю? Значит, человек не сразу умирает, когда его убьют? Как же так?.. Значит, мне еще предстоит умирать. Вот не повезло!

И никого рядом нет. Мать узнает – в ужас придет. Да, это конец».

Никакой боли я не чувствовал и подумал: «Вот так же спокойно умирали друзья. И что только все так остерегались этой смерти? Все это очень странно, но довольно легко».

Все эти мысли, пронесшиеся в моей голове, запомнились мне на всю жизнь. Да, в первые минуты я не мог тогда понять, что со мной случилось. Что такое тяжелая контузия, я не знал. Просто о контузии солдаты часто рассказывали, и мне было известно, что в таких случаях, как и показывают в кино, люди стряхивают с себя пыль, землю, мотают головой и приходят в себя, продолжая оставаться в строю.

Мои размышления вдруг прервал голос:

– Ох, товарищ командир, посмотрите, что у меня с головой?

Это был голос солдата, лежавшего справа от меня. Его голова оказалась на уровне моей груди. Я до предела скосил глаза вниз вправо и увидел разбитый блиндаж, наваленные на нас бревна и голову солдата, у которого верх ватной шапки-ушанки был сильно разорван. Сквозь рваное отверстие виднелось что-то белое. Вата шапки, подумал я. Человеческий голос и вся увиденная картина сразу же возвратили меня к действительности.

– Ты не ранен, верх шапки разорван, – сказал я.

Солдат, стоная, просил:

– Помогите мне выбраться из-под бревен.

– Я не могу пошевелиться. На мне навалены бревна. Ты можешь еще шевелиться. Постарайся выбраться и беги в соседний блиндаж, скажи, чтобы меня вытащили.

Мне было видно, как он двигал руками и старался зажать верх разорванной шапки. Я скосил глаза налево. Сержант как-то наполовину уменьшился. Солдат в углу по-прежнему сидел, обхватив руками колени и склонив на них голову. На противоположной стороне блиндажа кто-то копошился в темноте. Половина блиндажного перекрытия рухнула, и бревна придавили в основном меня и немного солдата справа.

Немецкие самолеты ходили по кругу и с воем обрушивались на позиции батарей. Свист падающих бомб, усиливающийся по мере приближения к земле, обрывался мощными взрывами, шапки которых поднимались вокруг. Солдат, не отрывая одной руки от места ранения, вдруг рванулся, выбрался из-под бревен и стал вылезать из блиндажа через входной люк в уцелевшей половине блиндажа, хотя это можно было сделать и проще – крыши над головой уже не было. Впоследствии, когда я возвратился из госпиталя в свою часть, мне рассказывали, что он, выбравшись из блиндажа, пробежал по лесу метров пятьдесят, зацепился за пень ногой и умер. Ранение в голову с повреждением черепа оказалось смертельным. У сержанта слева, упиравшегося ногами в поперечную балку, ноги вошли в туловище.

Довольно быстро у разбитого блиндажа появились люди. Один из командиров, мой друг Волошин, решительный и энергичный человек, стал командовать солдатам:

– Растащить бревна! Здесь есть еще живые. Скорее!

Все лихорадочно принялись за дело. И тут же сверху на скопление людей обрушились два «мессершмита». Все бросились врассыпную. Ударили крупнокалиберные спаренные пулеметы, и, как брызги крупных капель грозового летнего дождя, на мое лицо полетели щепки от бревен, наваленных на груди. Я закрыл глаза. Второй истребитель вслед за первым ударил по другой цели. Они еще только начали выходить из пике, как возле меня опять оказался Волошин. Увидел меня, крикнул: «Он жив!» – и стал помогать солдатам вытаскивать меня из-под бревен. Положили на снег в сторонке, возле дерева.

Один из солдат бросился ко мне:

– Его надо перевязать. Он ранен!

Верхняя часть моего маскхалата была в крови. Волошин размышлял, оценивая обстановку. И тут же решительно приказал:

– Не надо! Пока будете его раздевать и перевязывать, одевать, за это время можно донести до ПМП!

Меня положили на плащ-палатку. Командир одного из орудий уже успел откопать в разбитом блиндаже мой планшет и полевую сумку. Прибежал и положил их мне на грудь.

– Вот, товарищ лейтенант, еле нашел.

Он хотел мне в последний момент сделать что-то приятное, личное. Предметы снаряжения на фронте ценились очень высоко, фотографии и письма, которые у меня лежали в полевой сумке, вообще берегли как зеницу ока. Я лежал недвижим, продолжая жить, однако, кипевшим вокруг боем. В планшете были записи целей, данные о поступлении снарядов, списки. Я попросил его передать их Волошину, который уже носился где-то по батарее. Полевую сумку отдал командиру орудия на память. Я говорил. Хорошо это помню.

Наступила минута расставания с друзьями, со своими солдатами. Я чувствовал себя как будто виноватым перед ними в том, что мне предстоит их покинуть в такой момент. Вместе было пройдено столько испытаний, столько трудностей. Я понимал, что у оставшихся их будет еще больше впереди. Ведь мне предстояло отправиться в госпиталь, что в тех условиях было равноценно дарованию жизни. Я был готов провалиться сквозь землю, и у меня как-то не укладывалось в сознании, что они останутся вот здесь в этом пекле, а я буду далеко в тылу.

В это время прозвучала команда Волошина: «К орудиям! По местам!» Солдаты и сержанты, стоявшие возле меня и пробегавшие мимо, прощались на ходу.

– После госпиталя возвращайтесь к нам! Ну, ты теперь отвоевался навсегда. Пока!

– Не забывайте нас. Прощайте!

– Пока! Нам еще до Германии носом землю пахать.

Подбежал Волошин. Солдатам приказал:

– Нести быстро. Взять два карабина. Чтобы мигом были обратно здесь!

– Глянул на меня: – Ничего, отремонтируют. Ну, будь здоров! Пиши, где будешь.

Два солдата, взявшись за концы плащ-палатки, понесли меня ускоренным шагом в полковой пункт медицинской помощи. Наша батарея уже опять повела ураганный огонь.

Меня занесли в медпункт – приземистый деревянный сруб с крохотным столиком внутри и деревянными нарами вдоль одной из стен. Тут же вошел врач и спросил: «Откуда? Чем его?» Приказал посадить меня на стул, разрезать и снять маскировочный халат, а сам сел за столик и стал быстро заполнять историю болезни. Потом подошел и стал внимательно оглядывать со всех сторон полушубок. Диагноз был поставлен сразу: «Полушубок цел.