Читать книгу "Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого - Евгений Анисимов"

Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, БАВяземский – автор книги о Верховном тайном совете – обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица, во избежание ссор между верховниками, объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица.

Эта практика «доношений мимо Совета», непосредственно самой императрице, существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф.МАпраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу князю В.В.Долгорукому «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет» императрицы.

Примечательно, что сразу после смерти Екатерины Верховный тайный совет, ставший коллективным регентом при малолетнем Петре II, сразу же отменил этот порядок. Вышел новый указ: «О случившихся новых и важных делах командующим генералам и из губерний губернаторам писать в… Совет, а не в Кабинет, куда ни о каких делах не писать впредь по указу». Через две недели после смерти Екатерины I Кабинет Ея императорского величества был ликвидирован, а кабинет-секретарь А.В.Макаров получил новое назначение.

При Екатерине Кабинет – говоря современным языком, ее личный секретариат во главе с Алексеем Васильевичем Макаровым – явно контролировал деятельность Совета, не будучи ему подчинен, что, несомненно, свидетельствовало о силе екатерининского самодержавия. Создавалось весьма прочное равновесие, позволявшее, не затрагивая основ самодержавной власти, перепоручить помощникам-советникам те функции верховного управления, с которыми не могла справиться Екатерина. А это перепоручение было крайне необходимо – Верховный тайный совет сразу же окунулся в омут острейших проблем послепетровского времени.

О государственной пользе, или Удовольствие пинать мертвого льва

Верховники были единодушны: Петр был великим преобразователем, он совершил с Россией, как писал П.П.Шафиров, «метамарфозис, сиречь претворение», но продолжать его реформаторскую политику уже нельзя. В этом они были согласны с генерал-прокурором Ягужинским, который – не случайно я подчеркивал выше – написал свою критическую записку уже 1 февраля 1725 года. Это означало, что спустя всего лишь три дня после смерти великого преобразователя были фактически остановлены его реформы. Таков удел многих реформаторов, мечтавших разом осчастливить людей, в этом непреклонная логика жизни. Да и не могут реформы продолжаться бесконечно, ибо, даже при их благотворности в будущем, они отражают неизбежные и разнообразные риски – спутники перемен. Обычно реформы – это период беспокойства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне.

А именно стабильности, покоя жаждали оставшиеся без своего властного кормчего петровские сподвижники, чтобы удержать власть, укрепить свое положение, найти компромисс с «боярами». В этом смысле верховники оказались большими реалистами, чем Петр. Он, обладавший непререкаемой властью и авторитетом, увлеченный грандиозными планами перестройки, ломки русской жизни, мог позволить себе не считаться с реальностью. Его всесокрушающая воля, его страстное желание перемен оказывались большей реальностью, чем всё, что сопротивлялось его идеям и желаниям. Он, как и многие реформаторы, находился в плену своих представлений и иллюзий о том, что нужно народу, стране. Поэтому он мог игнорировать неблагоприятные последствия своих трудов, мог заставить всех замолчать и делать только то, что считал нужным. Но его «птенцы», пришедшие к власти в ночь на 29 января 1725 года, не могли вести себя подобно Петру Великому. Это были люди иного политического масштаба, иных представлений о том, что нужно государству и обществу. Во-первых, они были при императоре лишь исполнителями. Во-вторых, они вкладывали иное, чем Петр, содержание в популярную тогда формулу «государственной пользы». И, наконец, в-третьих, в своей политике верховники во многом исходили из той реальности, которая им виделась (и – скажем от себя – справедливо) весьма далекой от «цветущего состояния». Они осознавали, что разорение крестьян, голод, длившийся четыре года в ряде губерний в 1721–1724 годы, нехватка денег в казне, общая внутренняя нестабильность делают невозможным и нежелательным продолжение петровского курса социальных и иных экспериментов.

Впрочем, как известно, политика по своей сути спекулятивна. Во «мнениях», проектах, других документах верховников заметно стремление сгустить краски, когда речь идет о последствиях петровских реформ. Да, недоимки по различным сборам были значительны, но они никогда не достигали даже четверти общего оклада налогов. Да, за границу, на Дон бежали сотни тысяч крестьян, но ведь миллионы оставались на местах. Да, возможно, прав был Ягужинский, когда, иллюстрируя свои выводы о повсеместном голоде, упомянул о некой бабе, которая свое дитя, «кинув в воду, утопила». Но вряд ли подобные случаи были широко распространены. Подчеркнуто мрачная оценка действительности и драматизация обстановки бросаются в глаза, когда читаешь записки верховников осени 1726 года. Именно в это время на заседаниях Совета обсуждение податных дел перешло в решающую стадию. «При рассуждении о нынешнем состоянии Всероссийского государства показывается, – пишут Меншиков, Остерман и Макаров в коллективной записке 18 ноября 1726 года, – что едва не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего поправления требуют». И далее – знакомый по записке Ягужинского мотив скрытой критики политических концепций великого реформатора: «И каким неусыпным прилежанием Его императорского величества ни трудился во установлении добропорядка во всех делах… и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно». Не только крестьянство «в крайнее и всеконечное разорение приходит, но и прочие дела, яко комерция, юстиция и монетные дворы, весьма в разоренном состоянии обретаются».