Читать книгу "Стезя. Жизненные перипетии - Глеб Тригорин"

Зауроподов со злорадством вглядываясь в своего оппонента с нетерпением ждал, когда он закончит. Не дав ему, даже опомнится, сразу набросился на него:

– С каким пафосом и удивительным тембром голоса вы читали. Особенно «дифирамбы» чумазым и кухаркиным детям. Смешно-с, ей богу смешно-с, Викентий Сегизмундович, в ваших летах предаваться такому ребячеству. Ну, какая такая «белая кость»? Это же сказки, которые нам читала няня на ночь. Проснитесь любезный князь, детство давно закончилось! Надо реально смотреть на мир. Мифы о белой и чёрной кости – это сказки для наивных дурачков-с, которые верят в чудеса. А чудес, мой, разлюбезный Викентий Сегизмундович, на свете не бывает. Суровая реальность.

Князь, молча, посмотрел на Зауроподова и, положив книгу на стол, встал.

– Реальность. А реальность такова, друзья мои, что эти вот самые чумазые и кухаркины дети решили всё исправить и восстановить утраченную справедливость. Отомстить за века страданий и унижений. Допустим, изгонят, уничтожат они дворян, истребят казачество – два сословия, на которых испокон веков держится империя Российская, а дальше что: новый мир из бывших рабов и всяких авантюристов без роду-племени? Интересная получится закваска. В наследство они получили уникальную культуру, созданную дворянством. Воспримут ли они те высокие идеалы и принципы этой культуры, усвоят ли? Сомневаюсь. Ломать, как говорится – не строить.

– Кстати, Викентий Сигизмундович, этот сочинитель, как вы изволили выразиться, сам «чумазый», земский врач, из крестьян, – со скрытым злорадством в голосе сказал Клеопатров.

– Но это только лишний раз подтверждает правило: каждый сверчок – знай свой шесток. Значит, осознал свое место, – невозмутимо парировал князь.

– Уж больно вы, Викентий Сегизмундович, суровы и несправедливы. Прям ящер какой-то доисторический. Налететь бы и разорвать на части. Сей сочинитель, как вы изволили выразиться, замечательный русский писатель. И в России, и здесь в Европе он необычайно популярен. Я уверен: он займёт достойное место в мировой литературе и прославит русскую изящную словесность на века.

– Не спорю, мой дорогой Орест Фёдорович, не спорю. Писатель он, безусловно блестящий, но речь здесь не о нём. Вот послушайте, что он пишет дальше: «…Что вы, например, скажете, сударь мой, насчёт такого красноречивого факта: как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали – в высший свет, в науку, в литературу, в земство, в суд, то заметьте, за высшие человеческие права вступилась прежде всего сама природа и первая объявила войну этой орде. В самом деле, как только чумазый полез не в свои сани, то стал киснуть, чахнуть, сходить с ума и вырождаться, и нигде вы не встретите столько неврастеников, психических калек, чахоточных», – тут князь замолк, многозначительно окинув взором слушателей и, помахав указательным пальцем, продолжил, – вот вам подтверждение, сам автор прекрасно знал о чём пишет, проверил на собственном опыте, – опустив взгляд, он стал читать, – «и всяких заморышей, как среди этих голубчиков. Мрут, как осенние мухи. Если бы не это спасительное вырождение, то от нашей цивилизации давно уже не осталось камня на камне, всё слопал бы чумазый».

Князь на мгновение замолк.

– Нет, ваша трактовка этого произведения не выдерживает никакой критики, – еле сдерживая раздражение и гнев, взорвался Зауроподов, – Во-первых, вы вырываете из контекста произведения слова Рашевича, и преподносите нам в совершенно другом свете, интерпретируя его речь в своих целях. Это несправедливо, не честно.

– Что ж тут нечестного, сударь? Господин Чехов, я думаю, – на мгновение задумавшись, Тиранозавров продолжил, – в знак солидарности со своим классом, хотел показать Рашевича в неприглядном свете, а получилось всё наоборот. Как бы это кощунственно не звучало, но своей жизнью Чехов подтвердил мысль, сказанную устами Рашевича. Да и родные братья этого гражданина – красноречивый пример. Печально, но факт. Но послушайте дальше. Это манифест, так сказать моральный кодекс чумазых и кухаркиных детей. Прошу вас господа, проявите сдержанность и терпение: «Никогда ещё наша наука и литература не находились на таком низком уровне, как теперь! У нынешних, сударь мой, ни идей, ни идеалов, и вся их деятельность проникнута одним духом: как бы побольше содрать и с кого бы снять последнюю рубашку. Всех этих нынешних, которые выдают себя за передовых и честных людей, вы можете купить за рубль-целковый, и современный интеллигент отличается именно тою особенностью, что когда вы говорите с ним, то должны покрепче держаться за карман, а то вытащит бумажник… А нравственность? Нравственность какова?… Теперь уже не удивляются, когда жена обкрадывает и покидает мужа, – это что, пустяки! Нынче, батенька, двенадцатилетняя девочка норовит уже иметь любовника, и все эти любительские спектакли и литературные вечера придуманы для того только, чтобы легче было подцепить богатого кулака и пойти к нему на содержание… Матери продают своих дочерей, а у мужей прямо так и спрашивают, по какой цене продаются их жёны, и можно даже поторговаться,…»

Князь закрыл книгу и поднял глаза. Они искрились и светились, словно какое-то душевное озарение посетило его. Все молчали, осознавая правдивость сказанных слов. Но было сомнение, которое медленно, но неумолимо формировалось в протест, и Зауроподов не выдержал:

– Минутная слабость, негативная энергия отдельной личности – это не факт! Вы, подтусовав факты, хотите выдать бред выжившего из ума человека за явления, которые протекают в любом цивилизованном обществе. Что ж вы предлагаете? Законсервировать Россию «времён Очакова и покорения Крыма» и любоваться патриархальными картинками? Очнитесь, милый князь! Время не остановить! Прогресс стучится в окно, и горе тому, кто не видит этого!

– Может быть, может быть, но пройдёт время и потомки этих мужиков и фабричных окажутся перед фактом: мы наследники этой культуры, мы восхваляем её, кичимся перед другими, опираясь на неё, а что сами сделали для её развития? Кто мы такие вообще? Вопросы, вопросы. А на проверку окажутся банкротами. Будет обидно, но что поделаешь – время не остановить.

Зубов был поражён. Он сидел, не шевелясь, словно загипнотизированный. Шлёпанцев, поглядывая на князя, что-то соображал. А в большом зале по-прежнему звучала музыка, и слышался громкий говор. Приятный женский голос мягко пел: «Мой нежный друг, часто слёзы роняя…» Вдруг шторы раздвинулись, и вошла молодая цыганка. В пёстрой юбке, с большими золотыми серьгами и браслетами на руках. Вслед за ней появились два цыгана в красных рубахах с гитарами и один с бубном. Несколько девиц, разодетые в такие же яркие костюмы заполнили всё пространство у стены.

– Ай, мой дорогой князь, всё грустишь и грустишь, – прильнув к Тиранозаврову, заговорила пылкая красавица. – Прошлое не вернуть, поверь мне, мой милый! Лучше налей вина и позолоти ручку, а я спою и все твои печали исчезнут, как туман.

Князь улыбнулся и посмотрел на неё:

– Спой, Грушенька, спой.

Встрепенувшись, цыганка повела плечами и дерзко посмотрела на господ. Поправив платок на плечах, медленно пошла по кругу. Высокий, тонкий звук гитары, пронзив тишину, взорвался в душе целым сонмом чувств и воспоминаний. Труппа, подхватив припев, слилась в танце.