Читать книгу "На берегу неба - Василий Голованов"

– А что ты выглядишь так неважно? – вдруг плоским голосом сказал Стас. – Может, помочь?

– Да, помощь нужна, – понимая, что залез в бутылку, и не очень-то зная, как выбираться из нее, сказал Гек. – Поговорить надо бы…

– Ладно, – сказал Стас. – Приходи часам к двенадцати. Съездим к одному человеку…

Со Стасом был брат и какой-то парень.

– Глаза ему завяжите, – сказал Стас. – И обыщите.

Они посадили его на заднее сидение, прижали с двух сторон.

– Такое правило, – сказал Стас. Гек догадался, что это ему, и ответил: «Понятно».

– Дрыгаться не будешь? – равнодушно спросил парень.

– Нет, – сказал Гек.

Впрочем, глаз они могли бы и не завязывать. Все-таки гонки на неимоверных скоростях сделали свое дело: он и не подозревал, что его тело так хорошо знает каждую дорогу, каждую выбоину, каждый крутой поворот, каждый участок, годный для разгона, каждый подъем и каждый спуск. Плохо, что у Стаса была Audi, а не обычный жигуль. Audi шла мягче, и иногда он чувствовал, что изображение на экране его внутреннего навигатора затушевывается расползающимися полосами помех, но тут возникала подсказка – мягкое лопотанье шин по резиновому покрытию железнодорожного переезда, «лежачий полицейский» или еще что-нибудь в том же роде, так что Гек опять с абсолютной точностью мог сказать, где они. Он старательно «считывал» пространство, пока у него не сложилось четкое впечатление, что его просто возят по кругу. Так. Вот знакомая череда подъемов с поворотами и таких же кайфовых горок. Железнодорожный переезд – слишком явно обнаруживающий себя звонком закрывающегося шлагбаума. Теперь они должны опять свернуть направо – если он догадался правильно. Точно: низкий гул тяжелых грузовиков и разлет скоростей. Трасса. Торможение. Еще направо? Так и есть! Теперь мягкими извивами дороги, которые он ощущал своей задницей как своего рода танец, до спуска к пруду и поворота…

Они почти уже замкнули круг, как вдруг машина замедлила ход и выпала из экрана внутреннего навигатора куда-то вправо, на одну из незнакомых ему дорог. Вправо, влево, снизила скорость почти до нуля и мягко перекатилась через три подряд лежащих на дороге «полицейских». «Три ухаба» – догадался Гек и в тот же миг горько пожалел, что догадался.

Он не знал человека, которого должен был встретить, но в этот момент ему вдруг стало страшно увидеть его. Он был художник и лох, а здесь были люди, которые были кем угодно, только не художниками. Лохами они тоже не были, и если в свое время Чук этим переступил дорогу…

Гек даже обрадовался, что ему не стали развязывать глаза, просто провели куда-то по вымощенной камнем дорожке, предупредили, где будет ступенька, потом – медленнее – ввели в дом. В какой-то момент сказали «садись». Он сел. Под ним оказалось кресло, мягкое. Вроде бы те, кто провел его сюда, никуда не уходили, но через некоторое время он почувствовал, что сидит совершенно один в большом высоком зале. На всякий случай он проверил, цокнув языком. Звук подтвердил: в высоком. Потом в пустоте появился кто-то.

Прошло с полминуты, прежде чем Гек услышал голос, сильный и властный.

– Вижу, дела у тебя идут неважно. Что думаешь делать?

– Хотелось бы убраться отсюда.

– Да, – сказал голос. – Это мудрое решение. Название «Омаруру» тебе ни о чем не говорит?

– Нет.

– Это в Африке. Там у твоего брата был заводик по огранке драгоценных камней. Возьми завод себе. Поставь пару современных станков. Поправишь материальное положение, снова сможешь заниматься творчеством… Если ты не знаешь, что сейчас ответить, подумай. Но не думай долго. О решении скажешь Стасу. Больше нам нечем тебе помочь…

– Я согласен, – сказал Гек.

Он чувствовал и слышал в этом доме все, кроме шагов. Слышал, как в пространстве с сухим шелестом откинулась легкая ткань, чуть звякнула ложечка в чашке и голос – прекрасно знакомый ему голос Ваньки-придурка – негромко и вежливо произнес:

– Хозяин, чаю?

Много позже, в одну из бессонных ночей, когда голубая луна Омаруру освещает серую искрящуюся землю, будто только что сотворенную Создателем, Гек вдруг успокоенно подумал, что все случилось именно так, как пообещал ему чей-то голос на похоронах Чука: стоит ему лишь намекнуть о мести – и он исчезнет. И он исчез. Никто, конечно, не запрещал ему вернуться – но зачем и к кому он стал бы возвращаться? Кто ждал его? С прошлым его связывали лишь несколько голосов, которых он никак не мог позабыть, но к Чуку это не имело уже отношения. С Чуком все было, видимо, проще: когда он решил купить Геку дом его мечты, он, сам того не желая, влез в аферу по перепродаже земельных участков, которой занимались в «Садах» его «друзья». И что-то узнал такое, что пришлось им… Нет, они не хотели убивать. Они хотели только рая для себя. Рая, построенного по иным законам счастья, чем час вечернего чаепития…

Белых в округе Омаруру было немного: немец Йорген Рау, художник; поляк Анджей, плотник; пара музыкантов из бывшей ГДР – Крис и Анни, которые, едва проснувшись, раскуривались злющей местной травой для того, чтобы скорее нырнуть в ритмы народа гереро, обладающие свойствами космической связи. Еще был врач местной тюрьмы Николай Антонович Вяткин, почитатель Чехова и местного пива, сваренного по португальским рецептам XVI века. Вместе они никогда не собирались, но Гек, облетев их по очереди, научился любить их и относиться к ним бережно: ибо всегда жестоки причины, изгоняющие нас с родной стороны, и горьки воды, разделяющие заснеженные сады родины и берег чужбины.

Иногда Геку являлись сны, в которых он блуждал по местам своего счастья: он старался идти тихо, почти крадучись, чтобы кто-нибудь не заметил его и не окликнул из-за забора, приглашая, как прежде, попить чаю. Он боялся убедиться в том, что все изменилось и в то же время осталось неизменным – только его здесь нет. Ведь старые яблони по-прежнему цветут, и сад – как вместилище усердия и модель мира, над которой человек господствует, как старый Бог в первые дни творенья, – сад никуда не делся; просто дома в «Садах» стали другими, и люди в них тоже.

Его горло сжималось от невозможности прикоснуться к чужой радости, он поднимал воротник и уже не шел, а почти летел над землей в этих своих снах, но неизбежно один персонаж спасал его от ужаса одиночества и непричастности: то был озорной мальчишка, то с луком, то на велосипеде, который в миг, полный самого беспросветного отчаяния, вдруг откуда-то со всех ног, отшвырнув и лук, и велосипед, бросался к нему, всегда выкрикивая одно и то же слово: «Папа!»

Ствол, подпирающий небо

Рассказать эту историю принуждают меня два чувства. Одно сродни раскаянию, ибо в свое время выказал я слишком прямолинейное недоверие человеку, который открыто и чистосердечно был настроен в отношении меня. Теперь же оправдываться мне, должно быть, не перед кем: судьба ненцев Новой Земли несчастливо сложилась после того, как архипелаг оказался в ведении Минобороны. Всех их раскидали по разным поселкам нашего севера, и, я полагаю, Архип не мог избегнуть общей участи и куда-то был увезен. Куда, я не знаю. На остров ли Колгуев, на Вайгач или в один из поселков Большеземельской тундры – а все равно, везде эти несчастные переселенцы бедствовали, в особенности те, кто, как Архип, с детства не знал иного ремесла, нежели ремесло охотника-промысловика, и не умел даже, подобно большинству ненцев, управляться как следует с оленями. И потом, Архип был все-таки здорово старше меня. Не меньше сорока ему, а мне только двадцать четыре было, когда мы с ним вместе ходили. А с тех пор еще минуло почти шестьдесят лет. Он почти наверно умер. Случается, тундровые охотники очень долго живут, от суровости своей жизни только крепчая: обычные человеческие страхи холода, голода, физической усталости как бы совсем отлетают от них, и на сторонний взгляд они кажутся выносливыми свыше всякой человеческой меры. Архип как раз был таков, и я помню, что в ту давнюю пору он не ведал ни усталости, ни печали, а физически был так крепок, что только очень большая природная сила вроде обвала камней или белого медведя, решившегося напасть на человека, могла бы принести ему вред. От прочих опасностей он казался мне заговоренным, и, находясь с ним рядом, я совершенно мог не думать о них. Может поэтому статься, что Архип прожил долгую жизнь после того, как мы расстались. Ну не век же ему? А даже случись такое чудо, и он жив – что толку? Как прочитает он написанное мной? Отродясь не читал Архип ничего, кроме надписей на коробках – с едой ли, с патронами, или даже с приборами, назначение которых не могло быть ясно ему: такие все надписи он всегда прочитывал, но никогда – ни строчки из газеты или из бесполезной книги. Вот откуда и грусть невозможного раскаяния. И кабы я мог найти его, хоть дряхлого, парализованного старика и просто сказать: «Прости меня, добрый человек, было дело, я нехорошо о тебе подумал», – то, наверно, не стал бы я и браться за перо.