Читать книгу "Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас"

— Я знаю, то, что я делаю, ужасно, — наконец проговорила она. Было непонятно, к кому она обращалась: к нему, к доктору или к Богу. — Я перекладываю все это на Энди. — Она назвала мужа еще одним придуманным ею прозвищем. — Но он очень сильный. — Ее глаза сделались влажными от слез, и он знал, что это не слезы от химиотерапии. — Он справится. Правда, малыш? Ты сделаешь это для меня?

Натали Ко не уловила, о чем спрашивала Маргарет. Она кивнула:

— Если так, все нормально. Это самый правильный подход в такой ситуации.

Энрике все понял. Маргарет осознала: муж мог счесть ее рациональное решение умереть так быстро и легко, как только возможно, проявлением жестокости и равнодушия. Он подошел к кровати и взял ее руку.

— Все нормально, малыш, — прошептал он. — У нас будет время, чтобы побыть вдвоем, и тебе так будет лучше. Все хорошо, — сказал он и остановился, чувствуя подступающие слезы и зная, что в присутствии врача им обоим нужно держать себя в руках. Маргарет хочет уйти из жизни спокойно и с достоинством, у себя дома, в собственной постели. Он сделает все, чтобы выполнить ее желание.

Изучая календарь и выискивая возможность подстроиться под очень плотный график великого Бернарда Вайнштейна, Энрике знал с точностью чуть ли не до дня, сколько времени осталось. Семь дней на стероидах и полной гидратации — для прощальных встреч, потом — еще семь дней до смерти. Четырнадцать дней Маргарет.

Семь из этих дней и ночей достанутся другим. На него, на их последний разговор уже не хватит времени. Конечно, Лили до самого конца будет приходить каждый день на несколько часов. Родители Маргарет тоже, к разочарованию Энрике, объявили, что собираются приезжать ежедневно в течение всех четырнадцати дней из Грейт-Нека. Они по-прежнему жили там по полгода, проводя остальное время в Бока-Ратоне во Флориде, где в итоге оседали почти все евреи их возраста, живущие в Америке. Вчера они уже приезжали на целый день, но Энрике полагал, что в дальнейшем они, скорее всего, не выдержат такой нагрузки. Он заметил, что Леонард ссутулился, а Дороти стала нервной и суетливой: сидя в боевой готовности на краешке стула, она все время вскакивала, чтобы проверить, не сгорело ли что-то, или переложить что-нибудь с одного места на другое, или в десятый раз спросить Макса, не хочет ли он есть. Родители так старались не показывать своего горя — не плакали, не жаловались, не допускали ни единой складочки на одежде, — что вряд ли смогли бы продержаться несколько дней подряд. До болезни Маргарет виделась с матерью и отцом не так уж часто: на День благодарения, на Песах и еще пару раз в год, что в сумме составляло не более недели. Поэтому Энрике был полностью уверен: в последние два-три дня, перед тем как погрузиться в кому и замолчать навеки, Маргарет будет принадлежать только ему. Он ляжет рядом с ней, и они начнут подводить итоги. Наконец-то настанет передышка от суматохи вокруг болезни, от кутерьмы с цветами, анализами, обследованиями, от того, как приступы лихорадки сменяют проблески надежды, а музыкальный язык науки — тревожный говор жизни. Они заглянут назад, за горизонт своего брака, и одним взглядом охватят всю свою жизнь.

— Энрике? — ударил ему в ухо голос Герти, которая вернулась после консультации с каким-то главным специалистом по расписанию Бернарда Вайнштейна. Звук был очень неприятным. Энрике нажал боковую кнопку, чтобы сделать потише. Но он забыл выйти из режима органайзера, так что вместо этого календарь перескочил со второй недели июня на первую неделю июля. Энрике лихорадочно нажимал кнопки, пытаясь вернуться к нужным датам, в то время как Герти своим грубым бруклинским голосом, гремевшим так, что у Энрике звенело в ушах, объясняла:

— Я связалась с Мари…

— С Мари? — переспросил Энрике.

— Секретарша Бернарда. Обычно она составляет его график. У меня это не получается. К сожалению, во вторник Бернард не может. У него премьера, но мы будем в Нью-Йорке. Как насчет вечера среды? Может, просто выпьем вместе? Ой! — вдруг громко вскрикнула она.

Энрике вырвал из уха наушник. Он сделал это с такой яростью, что его сестра Ребекка, которая в это время шла наверх с замороженным соком для Маргарет, на секунду остановилась. Энрике тут же вспомнил еще об одном обстоятельстве, которое его очень беспокоило. Теоретически Маргарет могла есть что угодно — из желудка у нее все выходило через дренажную трубку, но плотная пища могла вызвать, и уже неоднократно вызывала, закупорку катетера. Энрике не знал, как она перенесет завтрашнее пиршество, последний бранч с родителями, братьями и их женами — в качестве места Маргарет выбрала «Дэли» на Второй авеню.

— Я буду очень тщательно жевать сосиски, — уверяла она Энрике. — А кныши? Они же такие мягкие. Газировка «Доктор Браун» с черной смородиной легко их протолкнет. — Маргарет криво улыбнулась.

Потеряв связь с Герти, Энрике помотал головой, давая Ребекке понять, что ничего не случилось, и нажал кнопку громкой связи. Комнату заполнил искаженный, но по-прежнему громкий голос Герти:

— Ой! Что я несу! Вместе выпьем. Ты, наверно, думаешь, мы тут с ума посходили. Ах ты, бедняга, — сочувственно произнесла она.

Это было неожиданно, учитывая, что он едва знал Герти. К тому же она всегда горой стояла за своего мужа, а Энрике, как справедливо подозревала Герти, считал успех Бернарда незаслуженным.

— Как насчет половины шестого или шести?

— Нет, мне очень жаль, но не получится, — подчеркнуто грустным тоном сказал Энрике. — Среда полностью принадлежит Грегори, нашему старшему сыну…

— Конечно, конечно, — торопливо вставила Герти, желая прервать это болезненное объяснение.

Энрике упорствовал, стараясь донести до нее, что заставлять Маргарет подстраиваться под чей бы то ни было график — это абсурд.

— Он приезжает из Вашингтона, где живет и работает, чтобы провести последний день с матерью, хотя к пяти, может быть, они уже…

— Конечно, я понимаю, понимаю, — взмолилась Герти.

Но Энрике был беспощаден.

— Я не хочу сокращать время, которое они могут провести вдвоем, только вдвоем, назначая на этот день кого-нибудь еще. Поэтому я оставляю Грегу всю среду.

— Да-да, разумеется, я понимаю. — Оказалось, Герти могла говорить совсем иначе — мягким, низким, приятным голосом. Она вдруг замолчала, а когда вновь заговорила, Энрике понял, что его собеседница борется с подступающими слезами. — Скажи мне… когда вы сможете с нами увидеться… а я сделаю так, чтобы Берни освободился. Просто скажи, какое время вам подходит, и все. — Это была полная капитуляция, и, чтобы уж совсем не давить на жалость, она добавила: — Но только не вторник. Вторник отпадает.

— Как насчет понедельника? Часа в два, в три?

— Подожди минутку. Рики, ты можешь подождать у телефона? — спросила Герти, попутно совершив страшный грех — произнеся его имя на американский манер.

Он воспользовался паузой, чтобы снова подсоединить наушник и отрегулировать громкость, бурча себе под нос «Меня зовут Энрике», как ребенок, которого впервые привели в детский сад. Заново настроив календарь на экранчике «Трео», он задумался о странном разговоре с доктором Ко. После того как они обсудили, как и когда Маргарет умрет, Энрике решил проводить доктора, и они вместе спустились по лестнице. Собираясь взять плащ, брошенный на спинку стула — в этом году в июне почти каждый день было пасмурно и обещали грозы, — Натали остановилась и тяжело вздохнула. Ее умное худое лицо сморщилось от огорчения.