Читать книгу "ЧерноLove (сборник) - Камиль Нурахметов"

– Ты проснулась? А я нашел на столе эту кулинарную книгу с рецептом капустных пирожков! Мы давно уже с тобой их не ели!

– Эт точно! – весело выкрикнул черный ворон, сидевший на подоконнике.

Письмо зимнего кузнечика

«Расстояние от зеркала к лицу не всегда равно расстоянию от лица до зеркала, но когда ты читаешь чужие письма, только от тебя зависит расстояние до чужой правды…»

(«Одинокие чтения истин», 1989 г.)

Сашка! Дорогой! Здравствуй! Это я, но уже после операции! Я буду продолжать жить и дышать, только я не знаю, зачем мне это нужно… Ну хотя бы за тем, чтобы написать тебе об этом! Я стою у окна и смотрю на этот пустынный замерзший город с пятнышками фонарей, где витают мои болезненные мысли. Этот город похож на большую обездвиженную божью коровку с пятнами света на хрупкой панцирной спине. Снег падает вниз и стремится к подоконнику, как заколдованный, разрывая холодный воздух, он тихо стучит в больничное окно своим белым маникюром. Его становится все больше и больше, и узкое пространство за окном заметно толстеет белоснежным пирожным, похожим на чужой, забытый в холодильнике торт. Косые снеговые линии, подталкиваемые ветром, заполняют все пространство, прилипают к стеклу и медленно скатываются вниз, заставляя стекло рыдать от холода. Я стою по другую сторону морозных колючек, смотрю и радуюсь, что наконец-то не получаю пощечин от снежного ветра и он не склеивает мои ресницы. Несколько людей ветер подгоняет в спину, недовольными движениями толкая их вперед к подъездам дальних высоток, туда, откуда они вышли утром на нелюбимую работу. Эти вечерние прохожие идут быстро, тронутые силой ветра в спину, ведь их ждет то, чего у меня никогда не было, их ждет родная квартира с родными людьми, маленький островок своего квадратика в огромном мире, от нас до каких-то летающих далеких планет. У них есть чай и свое собственное окно, в которое видно снежную жизнь. У меня в палате тепло, и батарея даже жжет мое колено, когда я к ней прикасаюсь. Если бы эта старая батарея могла говорить, то она бы пожаловалась мне на качество ржавой горячей воды. Моя кровать в одинокой палате стоит прямо у широкого окна, в которое бьют злые крупинки снега. Подоконник очень широкий и совсем пустой, но если я закрываю глаза, то вижу, что там лежит твоя передача с фруктами и пахучим медом в новеньком пакете из супермаркета, которого нет. Весь этот район как на ладони – протоптанные тропинки среди снега, шоссе, люди, высотки, тысячи окон вечерних квартир, горящие светом чужих судеб, как звезды нетронутых вселенских дорог. Я здесь совсем одна, у меня нет никого – ни мышонка, ни котенка, ни щенка, у меня был ты, только ты, Сашка, ты помнишь, как ты у меня был? Сашка, спаси меня и забери отсюда! Я некрасивая после операции, я ужасная, я не причесанная, я плохая, но я и хорошая, там, где-то там, у себя внутри, под сердечными стуками-звуками, под сплетениями вен и аорт, где темно и грустно, где я прячусь с самого детства и где ты бывал не раз! Сашка! Я хромаю, потому что оперированный левый бок болит без остановки и очень болезненные уколы мне делают в бедро. Меня здесь называют зимним кузнечиком, потому что их следы на снегу повсюду, я это вижу и показываю всем. Они, эти люди в белых пальто, почему-то не замечают следов кузнечиков на снегу, они слепые, а я их вижу каждый день! Вот и сейчас за окном кто-то прыгнул с подоконника вниз, оставив след острых лапок, это был он, настоящий зимний кузнечик. Пусть называют меня, как им заблагорассудится, эти, в белых плащах и белых причудливых шапках с черными заколками за ушами. У меня такое впечатление, что они все глупые, задают мне вопросы, которые очевидны, и записывают мои ответы в какую-то книгу, похожую на мою старую тетрадь по астрофизике. Пять часов назад, а может быть и шесть, меня раздели догола и положили на кровать на колесиках. Колесики немного скрипели на своем музыкальном языке, подбадривая меня нотами. Мне показалось, что этих нот было только три, не больше, и пока меня везли по освещенным коридорам и ламповые редуты менялись один за одним, я услышала целый концерт наставлений на мое маленькое ничтожное будущее без тебя. Я была укрыта одеялом, от которого пахло большой многократной прачечной и множеством чужих страданий, а девушка в белом палантине и с ярко-красными губами толкала мой плоский катафалк вперед, до самого лифта, как этот самый зимний ветер за окном толкает прохожих домой. В лифте было холодней, чем в коридорах, и несколько незнакомых людей в белых плащах разговаривали о какой-то Маше, которая умерла позавчера прямо на операционном столе. Они говорили о ее смерти как о бутерброде на столе, как о чашке молока, как о крике лягушки в летнем пруду. У этой мертвой Маши была седьмая группа крови, а донора не нашли на всем свете, какая печаль, какая грусть, как все неверно, как все неправильно. Какой же это был пустяк – найти человека с седьмой группой крови и спасти эту Машу… Неужели не нашлось никого с такой кровью? Она уже освободилась от работы внутри себя, эта Маша, ее не грызут мысли изнутри, анализируя свежесть кожи на лице и линию бедер, сочетание цвета сумочки и туфель, она уже ушла из этого темного мешка, где все стены пропитаны холодными вопросами, похожими на длинные крашеные волосы девушки милиционера. Она счастливая, Сашка, она счастливая, у нее был билет в кармане, тот самый билет, скрученный в трубочку и потертый, с порядковым номером от Бога, к которому она отправилась на зимние чтения истин. А мой билетик у тебя, Сашка, у тебя, он там, в той самой английской синей куртке, в которой ты был на даче. Он лежит среди старой шелухи семечек и вечного мусора твоих карманов, где могут расти цветы. Найди его, Сашка, найди его, мой билет к Хозяину Неба и спаси меня! Я, ловившая и ценившая слова любви из книг, прошу тебя об этом. Где ты, мой Сашка? Где ты? Помнишь ту страшную аварию? Я сидела возле твоей кровати множество дней и держала тебя за руку. Я умоляла Хозяина Неба, я не умею молиться, но я молила именно его, для всех – Невидимку, чтобы он тебя оставил здесь, и он меня услышал. Помнишь, Сашка? Я осторожно брила твои заросшие щеки и смазывала их лосьоном, когда ты лежал в гипсе, я читала тебе вслух о газовых облаках далеких туманностей и кормила с ложечки, я носила утку под твой кожаный, сморщенный «крантик», стригла ногти и мыла твои худые ноги, разучившиеся ходить за четыре месяца. Помнишь, Сашка, как я тебя выхаживала? Ты хороший, ты умный, ты пахнешь тем же лосьоном, ты куришь те же сигареты, и когда ты целовал меня в губы теми летними ночами, я ощущала себя испуганной рыбой и старалась отдышаться во весь рот и легкие и никуда не убегать. Когда ты засыпал, я учила свои заплаканные глаза снова моргать, вытирая воду на подушке, на подбородке и на груди. Сашка! Найди мой трамвайный билет, среди мусора твоих карманов, там мой личный номер к доброму Хозяину Неба, я хочу знать свой номер, помоги мне, Сашка!

Меня привезли в огненный освещенный зал, где большая лампа, похожая на шляпу моей бабушки, светила на стол, куда меня перенесли на простыне. Там ходили люди с марлей на лице и открытыми добрыми глазами, они были в костюмах, застиранных множество раз, и в перчатках, таких же, как у тети Зои в театре на Лакме. Там множество каких-то шкафчиков и звенящей посуды, не похожей на чашки и тарелки, но похожей на ножи и вилки. А запах! Там запах истины человеческих тел, там одетые люди режут голых людей, они исправляют чьи-то ошибки или чьи-то наказания. Сашка! Там было много ваты, она была повсюду, она пахла песнями сказочных хлопководов, которые я слышала на практике в Самарканде, ты помнишь, я рассказывала тебе, как там пели поля под солнцем. Рыжий врач с лицом доброго викинга, с руками золотисто-волосатыми и в конопушечных веснушках, с глазами желтыми, далекими, повернул меня на бок и сделал мне укол в позвоночник выше поясницы. Это было внедрение, настоящее внедрение в меня. Ты же знаешь, Сашка, как я отношусь к новым ощущениям, мне было очень больно. Он впустил внутрь меня какое-то лекарство небесного действия и, как мне приснилось раньше, БББ – быстрого блуждающего блуда. Такое впечатление, что там, внутри позвонков, вырос маленький кактус и захотел уйти от меня навсегда. После укола викинг потрогал мое плечо обыкновенной иголкой, я дернулась, мне было больно, а потом с размаху он воткнул ее мне в ногу, и я не почувствовала ничего. Самый главный доктор – директор, от которого пахло спасеньем, вошел из дверей и, поздоровавшись со всеми и отдельно со мной, показал мне руки в перчатках и взял серебряный нож. Он был добр и его улыбкой, которую я не видела из-за марли на лице, осветилось даже зимнее окно. Лампа ударила мне в лицо как второе, никем не подтвержденное солнце, как та самая звезда Маккелона, которую ты мне показывал в книге по астрофизике на двести четырнадцатой странице. Мои руки были проткнуты иглами и трубками, через которые жидкие растворы внедрялись в мое тело и что-то в нем поддерживали, растворялись и обезболивали. Дверь распахнулась – и в операционный зал вошла толпа студентов, среди которых был очень приятный молодой парень, похожий на тебя, Сашка! Они были в масках, и только глаза, как разноцветные шариковые пуговицы, поблескивали в операционной. Мое тело лежало голым, в матерчатых сапогах со шнурками, с бритым лобком и замерзшими сосками. Студенты рассматривали меня всю, как одинокую пластмассовую куклу, как раздетый манекен с лысой головой и дурацкими руками, и мне стало стыдно, они разглядывали меня жадно, как будто обложку журнала, и хотели переливать мою лимфу и срочно сшивать сухожилия. Голый человек всегда беззащитен, и его рассматривают по-разному, каждый видит свое, то, в чем он не признается никому, никогда, кроме зимних кузнечиков. Я видела глаза девчонок – они сравнивали картинки своих лобков и мой, они сравнивали, а потом успокоились, решив, что у них лучше и красивей, даже ценнее, и с прекрасным будущим чужих мужских прикасаний. Это была их медицинская практика по резке людей для их же будущности и блага. Странная профессия у них – резать людей для здоровья. Они стараются не для того, чтобы я жила вечно, они стараются продлить мой путь! Доктор что-то кромсал и вырезал, отрезал и давал указания, что куда поджать, где зажать, куда повернуть, он вел лекцию уничтожения моего несоответствия здоровым канонам, моей крови, капающей на бинты и ватные тампоны, он резал и надрезал меня, как пирожное, утрамбовывая какие-то выпуклости в моем животе, выставляя сетку из жил бедного мертвого теленка. Я была в дреме от капельниц, света, умиротворенности, чужих добрых взглядов и поглаживания моей головы медсестрой Анютой. У нее были шершавые пальцы, неухоженные, с отвратительным маникюром вчерашних дней, но она старалась меня успокоить и следила за моим давлением. Мое давление пульсировало внутри, выбрасывая цифры на ее измерительный ящик. Сашка! Мне было страшно среди практикантов, врачей, зала и серебряного ножа в руке большого доктора. Он был без белоснежных усов Айболита и без бороды, он был украшен умным лицом и дырочками темной марли. Мои мысли болели на операционном столе, они были простужены и выкручены, как руки в наручниках, как тупиковая пустота. Я дышала, как могла, в унисон медсестре и лицевым морщинам доктора, в унисон тем иглам, что торчали из моей кожи. Во мне жили черные души уколов и отдавались в теле болевым эхом с пуговицами на боках. Сашка! Ты же видел эхо с пуговицами на боках, других не бывает, правда? Я знаю, ты видел, ты знаешь! Вся операционная набухла пустотой, слыша мой внутренний голос, мои мысли и мое угловое страдание в большой лампе под потолком! Я потеряла время, хотя большие часы смотрели мне прямо в лицо, то улыбаясь большими стрелками, то хмурясь, отсчитывая крупицы к освобождению. Он просил меня кашлять, чтобы увидеть и убедиться, как он что-то там прикрепил и закрепил. Я кашляла, не слыша колебаний моего живота, а он выравнивал что-то левее моего пупа, показывая студентам какие-то тайны и секреты швов и без светофорных перекрестков тела. Волны моих усилий, где-то там, внизу, сокращали мышцы и приспосабливали мою плоть к будущей жизни. Наконец-то все закончилось и меня стали шить, стежок за стежком, затем перенесли меня на кровать на тех самых колесиках, и отправили той же дорогой сюда, в мою палату, сквозь лифт, где я слышала о смерти Маши. Я очень дрожала от новой капельницы, меня бил озноб от наркоза, гуляющих по моим внутренним просторам сочетаний лекарств и новых реакций. Формулы заходили в меня, различные формулы химических истин, летающие под потолком от моего вдоха и выдоха. Там что-то происходило, там, внутри меня, по законам их больницы и моего обыкновенного человеческого тела. Я валялась пластиковой голой куклой, занимая пространственный воздух палаты, дрожа под тоненьким одеялом, пронизанным предыдущими болями других людей. Докторный врач и его помощник надели мне тугие трусы и приказали не вставать один день. Всего один день! Они захлопнули дверь, и я осталась одна, с дрожью в зубах, с трубкой в вене, с высоким потолком и пустым подоконником, где остались следы твоего янтарного меда, который выпил зимний кузнечик! Стакан пустой, стоит на подоконнике, он был полон моих слез… Их нет, их кто-то выпил!