Читать книгу "Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий"

– А я и спрашивать не стану. Оставлю записку: «Уехал за город на два дня. Буду в пятницу». Я уже совершеннолетний.

– Ну да, совершеннолетний. И очень способный, – напомнила я.

Он рассмеялся:

– Ага. Очень-очень.

Могла ли я отказать ему, такому? В конце концов, это ведь действительно я. А я всегда сдаю, сдам и сейчас.

– Хорошо, – сказала я. – Гулять, так гулять…

Какая погода лучше всего соответствует молодой любви, в кои веки вырвавшейся на свободу, не связанной временем, запретами, оговорками, смущением, боязнью «вот-вот-кто-то-придет»? Уж точно не дождь, не буря и не гром с молниями. Но и безоблачное небо тоже не совсем подходит: куда в таком случае отнести это странное, темное, тянущее томление, эту радость с острым привкусом тоски? Откуда в любви тоска? Наверно, от сознания того, что, возможно, твое счастье одноразово, что оно больше не повторится никогда – во всяком случае, не так, не в такой форме и не в таком виде. Есть ли подобная тоска в солнечном дне? Нет, и не ищите. Да и вообще – разве дневная многолюдная суета может сопутствовать таинству, совершаемому между двумя одиночествами? Тогда ночь? Ночь, конечно, получше, но тоже не идеальна, ведь радостное счастье всегда тяготеет к свету. На первый взгляд, кажется, что стопроцентно верного решения не существует вовсе. Но это не так – оно есть и называется «белые ночи».

Белые питерские ночи – это, без сомнения, самое подходящее время для настоящей любви. Только здесь можно найти все необходимые специи для этого горько-сладкого, острого, восхитительного блюда, которым невозможно насытиться – и свет, и ночь, и томление, и радость, и ощущение нереальности происходящего.

Мишка жил на Красной улице, в двух шагах от Невы. Поначалу я чувствовала себя неловко в гулкой от пустоты чужой квартире, но Лоська быстро заставил меня забыть о пустоте. Мы принесли с собой простыни, наволочки и две бутылки белого вина «Алазанская долина». Когда мы проснулись, было уже около полуночи; в окна струился молочный, полуобморочный свет. Он звал наружу, на улицу, и мы, конечно, послушались. По набережной, обнявшись, шли влюбленные парочки – почему-то все в одну сторону, вверх по течению. Парни в белых рубашках с закатанными рукавами, девушки в белых платьях – все сплошь одинаково укутанные в темные пиджаки своих спутников.

– Прямо первомайская демонстрация, – сказал Лоська.

– Перволюбовная, – поправила я. – Смотри, тут одни школьники. Я чувствую себя глубокой старухой.

Он тоже набросил мне на плечи пиджак и притянул к себе.

– Давай-ка, старуха, покажем им, как надо целоваться…

Не думаю, что кто-то тут нуждался в обучении, но на всякий случай мы время от времени проводили показательный класс. В белесом сумраке скользила к белесому морю белесая река; скользили по белесому асфальту белые платья и белые рубашки, и казалось, что побелевшие от времени стены старых дворцов и выбеленный крыльями чаек гранит набережной тоже скользят рядом с нами, подчиняясь одному и тому же поцелуйному томительному ритму любви, чувственному безумию белой, белесой, белеющей ночи. Мы присаживались на свободные скамейки, поначалу еще недоумевая, как это скамейка может оказаться свободной в такую ночь, но почти сразу же нами овладевало странное беспокойство – овладевало и снова выталкивало на танцевальную площадку набережной. Откуда она бралась, эта всеобщая потребность движения, скольжения, танца без музыки и без слов?

Мы вернулись на Красную улицу уже под утро, без сил, с губами, опухшими от поцелуев. Мы ушли с набережной вместе с белой ночью… Нет, не так: мы сами превратились в белую ночь, в безумную частичку ее белесого безумия и уже не желали становиться одной из обычных молекул обычного будничного дня. Мы рухнули на кровать, не раздеваясь, провалились в сон, и там, во сне, к нам снова вернулся томительный танец белой, белесой, белеющей ночи. Мы снова скользили по набережным, а рядом с нами телеграфной строкой скользили по реке невесомые баржи в открытых скобках вставших на дыбы мостов. Мы искали друг друга, не открывая глаз, и находили, и скользили по скользким от пота животам, как баржа по реке, и снова засыпали, на время насытившись своей ненасытной любовью.

А в полночь… – в полночь нас опять разбудил молочный мерцающий свет – привет и приказ нашей безумной белесой хозяйки, и мы поднялись с постели, и вышли на набережную, и все повторилось снова. Забыла ли я об экзамене? И да, и нет. Какая-то часть меня продолжала помнить и даже время от времени пробовала вмешаться в происходящее: мол, надо бы взять конспект, почитать, хотя бы немножко, для проформы. Но этот занудный тоненький голосок звучал очень тихо, почти неслышно по сравнению с трубным зовом безумной ночи. Да и вообще – всё то, что не скользило тогда вместе с нами вдоль белесой ночной набережной, казалось нам таким далеким, таким незначительным, забывалось с такой легкостью…

В результате, по-настоящему я вспомнила об экзамене лишь утром в пятницу, когда Лоська сказал, что нам надо выметаться из квартиры на Красной улице, потому что туда вот-вот должны вернуться Мишкины предки. Вспомнила и ужаснулась. Как можно было объяснить, чем оправдать идиотскую беспечность, которая ставила под угрозу все мои прежние усилия? Вариант с провалом на экзамене и отъездом в отряд мог стоить мне потери целого учебного года. Без переэкзаменовки не допускали к преддипломной практике, причем возможность такой переэкзаменовки предоставлялась лишь в начале августа. В сентябре молодые преподаватели – а Тимченко относился именно к этой категории – уезжали в колхоз, то есть шанс пересдать появлялся у меня только в октябре, когда уже было невозможно ввинтиться на практику. Нет практики – нет диплома… Уму непостижимо! Как можно быть такой дурой?!

И все же… все же эти две белые ночи стоили того. Да-да, вот вам и все объяснение вкупе с оправданием. Эти. Две. Ночи. Стоили. Того. Сидя в такси по дороге к институту, я то кляла себя последними словами, то вдруг расплывалась в дурацкой улыбке, когда белая, белесая, белеющая ночь напоминала о себе легким покалыванием в пальцах, поднывающим животом, неожиданно пускающимся вскачь сердцем.

«Ну и черт с ним, – думала я в такие минуты. – Черт с ним, с годом, и черт с ним, с Тимченкой. Пусть ставит свою двойку. Вернее, мою двойку. Я ее честно заработала на роскошном супружеском ложе Мишкиных предков. Бывает, девушкам платят наличными, а бывает – двойкой. Мне – двойкой. Одно несомненно: я скорее сдохну, чем откажусь от этого интеротряда. Точка, конец сообщения».

Точка точкой, но в этой чертовой катавасии обуревавших меня чувств присутствовала еще одна неприятность – не столь значительная, но все же заметная. Мне было стыдно провалиться именно на этом экзамене. Стыдно перед Тимченко. Рядом с другими институтскими преподавателями Анатолий Анатольевич казался фирменным диском «Лед Зеппелин» в окружении пластинок с «Песнярами» и «Веселыми ребятами». Начать хотя бы с того невероятного факта, что свою аспирантуру он делал не здесь, как все нормальные люди, а за границей, и не просто за границей, а на Западе. И не просто на Западе, а на таком западном Западе, где тот, все еще оставаясь Западом, перетекает в Восток, то есть в Японии. Уже одно это придавало облику Анатолия Анатольевича чрезвычайно экзотический колорит. А если прибавить сюда неизменные джинсы «ливайс», умопомрачительные пиджаки светлых расцветок и невиданную в наших краях обувь, то можно понять, отчего лекции по компьютерной связи пользовались неизменным успехом, по крайней мере, у женской половины аудитории.