Читать книгу "Только для голоса - Сюзанна Тамаро"

Не думай, однако, будто мое поведение составляло исключение, отнюдь. Кроме некоторого политизированного меньшинства, все в нашем городе вели себя точно так же. Мой отец, например, считал фашизм клоунадой. Дома он называл дуче «этаким торговцем арбузами». А потом отправлялся ужинать с партийными боссами и вел с ними нескончаемые разговоры. Точно так же и я считала совершенно нелепыми и скучными эти «итальянские субботы», когда нужно было надевать вдовью одежду и маршировать по улицам. Но все же маршировала вместе со всеми, относясь к этой церемонии как к досадной и неприятной обязанности, которую необходимо выполнять ради возможности жить спокойно.

Разумеется, нет ничего героического в таком поведении, зато оно воспринималось вполне обычно. Жить спокойно — одно из самых главных стремлений человека, думаю, во все времена.

В Акуиле мы жили в доме Аугусто, в огромной квартире на втором этаже благородного особняка в центре города. Комнаты были обставлены мрачной тяжелой мебелью, в них попадало мало света, и все выглядело как-то очень угрюмо. Едва я вошла туда, у меня сразу сжалось сердце. Вот тут мне и предстоит теперь жить с человеком, которого я знаю всего полгода; в городе, где у меня нет ни одной знакомой души? — спросила я себя. Мой муж сразу понял мою растерянность и первые две недели делал все возможное, стараясь развлечь меня.

Иногда он брал машину и мы отправлялись на прогулку в окрестные горы. Мы оба очень любили такие поездки. Глядя на прекрасные горы, на селения, притулившиеся на их вершинах, я немного успокаивалась и мне какое-то время казалось, будто я и не покидала свои северные края. Мы по-прежнему о многом беседовали с Аугусто. Он любил природу, особенно насекомых, и рассказывал о них на прогулках уйму интересного. Большинству моих знаний в естественных науках я обязана именно ему.

По окончании двух недель, ставших нашим свадебным путешествием, он опять начал работать, а я осталась одна в огромной квартире. У нас была старая прислуга, она и занималась домашними делами. Мне же, как всем женам состоятельных буржуа, надлежало лишь давать указания, что готовить на обед и на ужин, а больше мне делать было нечего.

Я взяла в привычку отправляться каждый день в длительную прогулку по городу. Я ходила по улицам, обуреваемая тысячами мыслей, и никак не могла в них разобраться. Люблю ли я его, спрашивала я себя, внезапно останавливаясь, или же это было какое-то ослепление? А вечером, когда мы сидели в столовой или в гостиной, я внимательно всматривалась в Аугусто и задавалась вопросом: что же я чувствую? Я испытывала к нему нежность, это было несомненно, он, безусловно, тоже питал ко мне нежные чувства. Но была ли это любовь? Всепоглощающая любовь? Никогда не ведая ранее подобного чувства, я не могла ответить себе на этот вопрос.

Спустя месяц до мужа дошли свежие сплетни. «Немка, — сообщили анонимные голоса, — ходит по городу в одиночку в любое время дня». Я была потрясена. Я выросла совсем в других правилах, мне и в голову не могло прийти, что совершенно невинные прогулки могут послужить поводом для злословия. Аугусто был недоволен слухами, он понимал, что для меня такое просто непостижимо, и все же ради успокоения горожан и ради сохранения своей собственной репутации он попросил меня воздержаться от одиноких прогулок.

Через полгода подобной затворнической жизни я чувствовала себя совершенно убитой. Маленький покойник в моей душе превратился в огромного мертвеца с тусклыми глазами, передвигавшегося подобно автомату. Когда я что-нибудь говорила, то слышала собственные слова как бы со стороны, словно их произносил кто-то другой.

Между тем я познакомилась с женами коллег Аугусто и по четвергам встречалась с ними в одном кафе в центре города. Хотя мы были примерно одногодками, нам почти не о чем было разговаривать. Мы говорили на одном, родном для всех языке, но это было единственное, что оказалось у нас общего.

Возвратившись к обычной жизни в своем доме, Аугусто вскоре вернулся и к своим привычкам. За обедом мы уже почти не разговаривали. Если я пыталась что-нибудь рассказать ему, он отвечал односложным «да» или «нет». Вечерами он нередко уходил в любимый клуб, а вернувшись домой, запирался в кабинете и занимался своей коллекцией жесткокрылых. Его заветной мечтой было открыть насекомое, какого еще никто не знал, и тогда его имя навеки вошло бы в научные труды. Я же охотнее передала бы его имя потомству иным путем — родила бы ему сына.

Мне уже исполнилось тридцать лет, и я чувствовала, как годы мои отлетают все быстрее и быстрее. Но в этом отношении наши дела складывались очень плохо. После первой брачной ночи, принесшей скорее разочарование, нежели радость, мы довольно редко бывали близки. У меня сложилось впечатление, что больше всего Аугусто просто хотелось иметь рядом кого-то, кто сидел бы с ним за обедом, с кем можно было бы горделиво прошествовать на воскресную службу в собор; а что собой представляет этот человек, что скрывается за его внешним обликом, до этого ему, похоже, не было никакого дела.

Куда подевался тот приятный и располагающий к себе мужчина, который ухаживал за мной? Неужели любовь может завершиться столь прозаично? Аугусто рассказывал мне, что птицы весной поют громче, призывая самок свить вместе с ними гнездо. Он поступил, точно так, а дальше, обеспечив мне гнездо, перестал интересоваться моим существованием. Я была рядом, я согревала его, и этого ему было достаточно.

Ненавидела ли я его? Нет, тебе покажется странным, но я не могла ненавидеть его. Питать ненависть можно, когда тебя ранят, когда делают тебе больно. Аугусто ничего подобного не совершал, в этом-то и состояла беда. Но умереть скорее можно от такого «ничего», нежели от боли. Против боли можно восстать, а с «ничего» ничего и не поделаешь.

Разговаривая по телефону с родителями, я, разумеется, уверяла их, будто у меня все хорошо, и старалась наполнить голос счастливыми интонациями новобрачной. Они были уверены, что отдали меня в хорошие руки, и мне не хотелось разубеждать их. Моя мать по-прежнему пряталась в горах, отец оставался на нашей семейной вилле с одной дальней кузиной, присматривавшей за ним. «Ну как, есть новости?» — спрашивал он меня раз в месяц, и я регулярно отвечала ему: «Нет. Пока еще нет». Он очень хотел иметь внука; постарев, он сделался мягче, в нем даже появилась отцовская нежность, какой я прежде никогда не замечала за ним.

Мне казалось, мы даже стали ближе, и мне не хотелось лишать его надежды на внука. В то же время я была не настолько откровенна с ним, чтобы рассказать о причинах моей затянувшейся стерильности. Моя мать присылала мне длиннейшие письма, исполненные риторики. «Моя обожаемая дочь», — писала она в начале страницы, а дальше подробнейшим образом излагала все то немногое, что произошло с нею за день. Под конец она непременно сообщала, что закончила вязать бог знает какой по счету комплект для ожидаемого внука. А я между тем, просыпаясь, рассматривала себя в зеркало и видела, как дурнею и дурнею с каждым днем. Иногда я спрашивала Аугусто: «Почему мы ни о чем не разговариваем с тобой?» — «А о чем?» — ронял он, не отрываясь от лупы, в которую разглядывал какое-нибудь насекомое. «Не знаю, — отвечала я, — ну хотя бы расскажем что-нибудь друг другу». Тогда он качал головой: «Ольга, у тебя просто больное воображение».