Читать книгу "Серые души - Филипп Клодель"

«Счастливого пути…» – пожелала она мне. Это и были ее последние слова. А теперь это мои маленькие сокровища. Они все еще звучат у меня в ушах, каждый день, совершенно не тронутые временем. Счастливого пути… Я забыл ее лицо, но со мной остался ее голос. Клянусь.

XV

Нам понадобилось четыре часа, чтобы добраться до В… Лошадь увязала в грязи. Рытвины превратились в настоящие колодцы. Местами талый снег полностью заливал дорогу, будто выплескивая на нее целые бочки воды, которая текла дальше, исчезая в канавах. Не говоря о колоннах, направлявшихся к линии фронта – пешим ходом, в повозках и грузовиках. Нам приходилось пропускать их, как можно ближе прижимаясь к обочине. Солдатики смотрели на нас грустными глазами. Никто не шевелился, никто не говорил. Они были похожи на бледных животных в синем, покорно позволявших вести себя на бойню.

Шелудивый, секретарь судьи Мьерка, усадил нас в передней, обтянутой красным шелком, потом оставил одних. Эту комнату я хорошо знал. Мне частенько доводилось размышлять тут о человеческой жизни. Скука, тягостность времени – часа, минуты, секунды… Закрыв глаза, я мог без колебаний и ошибок нарисовать на бумаге местоположение каждого предмета обстановки, каждой вещи, даже количество лепестков на каждом из засохших анемонов, что вздыхали в вазе на каминной полке. Жозефина дремала, сложив руки на коленях. Время от времени клевала носом и резко просыпалась, словно ее ударило током.

Наконец, примерно через час Шелудивый вернулся за нами, почесывая свою щеку. Тонкие чешуйки омертвевшей кожи сыпались на его черную и довольно засаленную на локтях и коленях одежду. Без единого слова он впустил нас в кабинет судьи.

Сначала мы не увидели ничего, но услышали смех. Двух человек. Один голос, густой, как плевок, я хорошо знал. Зато другой был мне совершенно незнаком, хотя вскоре я вполне научился его распознавать. Мы не знали, что делать. В воздухе клубился вонючий дым, отгораживая нас густой завесой от сидевшего за столом толстого судьи и человека, стоявшего рядом. Потом наши глаза мало-помалу привыкли к густому туману, и из него выплыли лица судьи и его собеседника. Это был Мациев. Он продолжал смеяться, и судья вместе с ним, словно мы не существовали, словно нас троих и не было. Полковник затягивался сигарой. Судья держался руками за брюхо. Потом оба позволили своему смеху угаснуть, но не слишком торопясь. Настало молчание, тоже затянувшееся, и только тогда Мьерк перевел на нас свои большие зеленые рыбьи глаза. Военный сделал то же самое, но, не вынимая изо рта сигару, сохранил на губах тонкую улыбку, превратившую нас за две секунды в кого-то вроде земляных червей.

– Ну? В чем дело? – раздраженно бросил судья, разглядывая Жозефину, словно какое-то животное.

Мьерку я не нравился, он мне тоже. Мы часто встречались по работе в силу наших профессий, но помимо этого не обменивались ни словом. Наши разговоры всегда были краткими и холодными, и при этом мы едва смотрели друг на друга. Я представил Жозефину и приступил к краткому изложению ее рассказа. Мьерк оборвал меня на полуслове, обратившись к ней:

– Профессия?

Жозефина поразмыслила две-три секунды, открыв рот, но это было уже слишком долго для нетерпеливого судьи:

– Она слабоумная или глухая? Профессия?

Жозефина прочистила горло, бросила на меня взгляд и наконец произнесла:

– Собирательница…

Мьерк посмотрел на полковника, и они обменялись улыбкой. Потом продолжил:

– И что она собирает?

Это была его манера – обратить того, с кем говорит, в ничто. Он не говорил им ни «ты», ни «вы», а только «он» или «она», словно их тут вообще не было, словно они не существовали, словно ничто не позволяло предположить их присутствия. Я уже упоминал, что он умел пользоваться словами.

Я заметил, что Жозефина покраснела как рак, и в ее глазах вспыхнул огонек – явный знак того, что она готова убить судью. Уверен, будь в ее руке нож или револьвер, Мьерка быстро вынесли бы оттуда ногами вперед. За день в мыслях и на словах многих убивают, даже толком не сознавая этого. И, если подумать хорошенько, все эти умозрительные преступления не так уж многочисленны по сравнению с подлинными убийствами. На самом деле только войны устанавливают равновесие между нашими порочными желаниями и абсолютной реальностью.

Жозефина набрала в грудь побольше воздуха и очертя голову бросилась в атаку. Четко и ясно описала свой грошовый промысел и заявила, что ничуть его не стыдится. Мьерк опять язвительно заметил:

– Ну надо же! В конечном счете она живет за счет трупов!

И рассмеялся фальшивым, раздутым, как опухоль, смехом, а Мациев, пыхтевший своей сигарой, будто от этого зависела судьба мира, его поддержал.

Я положил руку на плечо Жозефины и заговорил. Просто и во всех подробностях пересказал то, что узнал от нее накануне. Мьерк опять посерьезнел и слушал меня, не прерывая, а когда я закончил, повернулся к полковнику. Оба обменялись загадочным взглядом, потом судья взял нож для разрезания бумаги в правую руку и стал поигрывать им, довольно долго. Нож выплясывал на бюваре стола какой-то быстрый танец, что-то среднее между полькой и кадрилью, бодрый и проворный, как галоп породистого скакуна. Потом танец внезапно оборвался. И тут началась Жозефинина пытка.

Судья и полковник, не сговариваясь, повели совместное наступление. Когда двое слеплены из одного теста, то им и нет нужды в долгих речах, чтобы поладить. Жозефина держалась под их залпами, как могла, отстаивая свою версию, и только временами поглядывала на меня. И ее взгляд при этом словно говорил: «Какого черта я тебя послушала, зачем я здесь и когда эти сволочи оставят меня в покое?!» Но я ничем не мог ей помочь. Я присутствовал при подведении мины, заставившей Жозефину наивно признаться, что она несколько раз прикладывалась к фляжке с водкой для согрева. Мьерк и Мациев поджаривали ее на медленном огне с помощью язвительных замечаний. Когда они закончили ее изводить, она опустила голову, испустила долгий вздох и посмотрела на свои распухшие от холода и работы руки. За десять минут она постарела на двадцать лет.

Возникла некоторая заминка. Как после партии в карты. Мациев закурил очередную сигару и сделал несколько шагов. Мьерк откинулся на спинку кресла и засунул большие пальцы в кармашки жилета, обтягивавшего пузырь его брюха. Я не знал, что делать. И уже был готов заговорить, когда Мьерк вдруг вскочил на ноги.

– Я вас больше не задерживаю. Можете идти. Что касается ее, – и тут снова посмотрел на Жозефину, – то она останется в нашем распоряжении. На срок, необходимый для проверки ее слов.

Испуганная Жозефина повернулась ко мне. Мьерк показал на выход и встал, чтобы проводить меня к двери. Я положил руку на плечо Жозефины. Иногда пытаешься жестом заменить бесполезные слова, но судья уже увлек меня в переднюю, где дремал Шелудивый. Он знаком велел ему убираться, закрыл дверь и приблизил ко мне лицо, чего никогда прежде не делал – почти глаза в глаза, рот ко рту – и пока я был вынужден любоваться всеми омертвевшими жилками на его физиономии, складками, повреждениями кожи и маленькими бородавками, пока на меня вовсю несло дыханием этого живого сала вперемешку с луковой вонью, перегаром тонких вин, отрыжкой сожранного мяса, горького кофе, еле слышно прошипел: