Читать книгу "Серые души - Филипп Клодель"

Старые перечницы плевались у нее за спиной, когда она попадалась им на улице. Да и птичьи имена тоже, бывало, вспархивали: «шлюха, потаскуха, дрянь, паскуда, прошмандовка, мочалка краснозадая» и другие. Но Агате – так ее на самом деле звали – начхать на это было с высокой колокольни. Впрочем, после войны многие получили медали, хотя и не тянули лямку, как она. Будем справедливы. Отдать свое тело с его теплом пусть даже за несколько монет – кто на такое способен?

В двадцать третьем Агата Бланшар закрыла в доме ставни, дверь, взяла довольно легкий чемодан и, ни с кем не попрощавшись, уехала в почтовой карете в В… А там села на скорый поезд до Шалона. В Шалоне сделала пересадку на парижский экспресс. Через три дня она уже была в Гавре, где взошла на борт «Бореаля». И через два месяца сошла на берег в Австралии.

В книгах говорится, что в Австралии есть пустыни, кенгуру, дикие собаки, бескрайние плоские равнины, все еще живущие в пещерном веке аборигены и новехонькие, как только что отчеканенные монеты, города. Не знаю, стоит ли в это верить. Книги иногда врут. Зато я знаю, что с 1923 года в Австралии появилась вдова Бланшар. Может, она снова вышла там замуж. Может, даже обзавелась детьми и каким-нибудь делом. Может, все с ней уважительно здороваются, широко улыбаясь. Может, положив между собой и нами океаны, ей удалось совершенно нас забыть, снова стать белой, как чистый лист, без прошлого, без боли, без ничего. Может быть.

Как бы то ни было, в тот вечер не все раненые пошли к ней. Их было полным-полно на улицах, большинство вдребезги пьяные: они задирали прохожих, орали и блевали, держались ватагами. Тогда, чтобы избежать их, Жозефина со своей тележкой выбрала окольный путь – и вместо того чтобы двинуться по улице Прессуар, потом по улице Мезьё, миновать церковь, свернуть за мэрию и дальше в сторону кладбища – прямиком к своей лачуге, она предпочла пойти вдоль малого канала, даже если это немного далековато, даже зная, что с тележкой, к тому же полной, это будет тяжело. Даже если этот крюк удлинит ей дорогу на целый километр.

Холодно. Из-за мороза все трещит. У Жозефины течет из носа, ее фляжка пуста. Небо становится серо-синим, и первая звезда вколачивает в него серебряный гвоздь. Тележка ломает колесами наледь, шкуры в ней одеревенели, как доски. Жозефина поднимает руку, чтобы растереть себе нос с висящей на нем ледышкой. И тут вдруг замечает вдалеке, метрах в шестидесяти – она клянется в этом, никакого сомнения – Денную Красавицу, которая стоит на берегу малого канала и разговаривает с высоким мужчиной, а тот слегка наклоняется, будто чтобы лучше видеть девочку или слышать. И этот мужчина, этот очень прямой мужчина в черном, видимый в свете затухающего зимнего дня, который вот-вот померкнет, – Прокурор. Пьер Анж Дестина собственной персоной. Зуб даю, вот те крест, хоть деревянный, хоть железный, хоть козлиная нога, хоть оленьи рога. Он. С малышкой. Почти в темноте. Вдвоем. Одни. Только он и она.

От этой картины, увиденной в сумерках, Жозефина застыла как вкопанная. Остановилась. Почему? Да потому. Коли всегда все объяснять, мол, что делала, да что думала, да куда шла, то вконец из этого не выпутаешься. В общем, тем воскресеньем семнадцатого в наступавшей морозной темноте Жозефина сделала стойку как легавая собака – что тут странного? – а все потому, что увидела прямо перед собой Прокурора города В… который о чем-то говорил с девочкой-цветочком, положив ей руку на плечо, да, руку на плечо, в этом она тоже клянется. «В шестидесяти метрах, в темноте, рука на плече, и притом что ты была пьяна в стельку! Издеваешься над нами?» – скажут ей, если возьмутся за нее на допросе как следует, твердил я. Но Жозефина не сдавалась. Это был он. Это была она. И уж не от пяти глоточков сивухи привидится ей такое!

Ну и что с того? Что плохого в этом разговоре между Дестина и девочкой-цветочком? Он ее знал. Она его знала. Увидеть их обоих на том же месте, где завтра ее найдут задушенной, – что это доказывает? Ничего. Ничего и все, это как посмотреть.

Из спальни не доносилось никаких звуков. Быть может, Клеманс сморило. И малыш в ее животе тоже заснул. Жозефина закончила свою историю и смотрела на меня. А я смотрел на сцену, о которой она мне только что рассказала. Денная Красавица покинула комнату, молча, в мокрой одежде, прилипшей к ее маленькому заледеневшему телу. Улыбнулась мне, потом исчезла.

– А что было потом? – спросил я Жозефину.

– Когда потом?

– Ты подошла к ним?

– Что я, дура?.. На Прокурора предпочитаю любоваться издали!

– Так что же тогда?

– Повернула назад.

– И ты ее вот так оставила?

– А что мне, по-твоему, было делать? Свечку им держать, что ли? Или грелку?

– И ты уверена, что это была малышка?

– Ну, девчушки в ярко-желтой накидке с капюшоном толпами по улицам не бегают, да к тому же я уже ее встречала незадолго до того, когда она возвращалась от своей тетки. Это точно она была, можешь мне поверить.

– А что она делала на берегу канала?

– Да то же самое, что и я, черт подери! От солдатни спасалась! Еще двести метров – и она бы вышла на площадь и в шесть часов села бы в почтовую карету… У тебя выпить не найдется? А то у меня от разговоров в глотке пересохло.

Я достал два стакана, бутылку, сыр, колбасу и луковицу. Мы выпили и молча поели, уже ничего не говоря друг другу. Я смотрел на Жозефину, словно пытаясь увидеть сквозь нее картину, которую она нарисовала. Она грызла еду, как мышка, и пила вино большими глотками, нежно и кокетливо прищелкивая языком. Снаружи густо валил снег. Она подошла к окну и вроде бы стала писать на стекле, но едва начертанные буквы тут же оплывали и струились быстрыми потеками, как слезы по отсутствующей щеке. Погода сулила слякоть. Мороз подбирал за собой остатки былой роскоши; все таяло. У завтрашнего дня будет грязная и мокрая физиономия. Лицо жалкой актриски после оргии.

Было уже поздно. Я приготовил одеяла и матрас в углу кухни. Мне удалось убедить Жозефину поехать со мной в В… чтобы все рассказать Мьерку. Мы собрались поехать на заре. Она сразу заснула и пробормотала во сне несколько слов, которые я не разобрал. Время от времени где-то стреляла пушка, но как-то неубедительно, только чтобы напомнить о себе – словно колокол Зла.

Я не осмелился пойти в спальню. Боялся наделать шума и разбудить Клеманс. Уселся в кресло, которое все еще у меня. Порой это кресло наводит меня на мысль о большой ласковой руке, в которой я сворачиваюсь клубком. Немного поворошил в голове все, что мне рассказала Жозефина. Закрыл глаза.

На рассвете мы уехали. Клеманс встала, сварила нам полный кофейник обжигающего кофе и налила горячего вина в литровую бутылку. Стоя на пороге, слегка махнула нам рукой, а мне, одному мне, улыбнулась. Я сделал несколько шагов к ней. Мне так хотелось поцеловать Клеманс, но я не осмелился на это в присутствии Жозефины. Тогда я тоже слегка махнул рукой ей в ответ. И это все.

С тех пор и дня не прошло, чтобы я не пожалел о поцелуе, который не подарил ей.