Читать книгу "На новой земле - Джумпа Лахири"

Начались танцы, но мои родители продолжали сидеть за столом и, выпив чая и прослушав несколько песен, решили, что им пора отправляться домой. Мама бросала мне через комнату многозначительные взгляды, но я не желала их замечать — я-то прекрасно проводила время, танцуя в компании других детей вокруг жениха и невесты. Конечно, мне хотелось остаться подольше, и, когда я, специально волоча ноги и опустив голову, все-таки подошла к родителям, Дебора возникла за моим плечом.

— Буди, можно Уша останется еще ненадолго? Ей так нравится танцевать! Ну пожалуйста, — сказала Дебора, объяснив, что многие гости поедут в нашу сторону и кто-нибудь из них непременно довезет меня до дома.

Однако моя мать отрицательно покачала головой.

— Уша и так достаточно повеселилась, — сухо сказала она, с трудом засовывая меня в пальто, так как мешали широкие рукава платья. В машине по дороге домой я впервые сказала своей матери, что ненавижу ее. Увы, в течение жизни я повторила эти слова еще много раз.

В следующем году мы получили открытку с фотографией двух новорожденных девочек, единственное известие от семейства Чакраборти за целый год. Мама лишь взглянула на снимок и не стала вклеивать его в семейный альбом, даже не прикрепила к холодильнику, как делала с другими фотографиями. Официально девочек назвали Сранаби и Сабитри, однако домашними именами были выбраны Бонни и Сара. Конечно, у матери были основания для обиды: Пранаб не звонил и не появлялся у нас дома целый год. Он даже не пригласил нас на новоселье в свой новый дом в престижном районе Марблхед, который они с Деборой купили после его перехода на более высокооплачиваемую должность. Какое-то время родители и другие бенгальские друзья по инерции приглашали чету Чакраборти на бенгальские национальные праздники и просто на вечеринки, но, поскольку они или вообще не приходили, или оставались не более чем на час, через какое-то время приглашения прекратились. «Что же, — говорила мать. — Нечего и удивляться этому. Эта американская дрянь получила то, что хотела». С точки зрения матери, вся вина естественным образом ложилась на Дебору, ведь она не только украла у Пранаба его жизнь, но и лишила его самого главного — исторических и национальных корней. Дебора стала врагом номер один, ее ставили в пример того, в какую пучину может ввергнуть мужчину смешанный брак. Впрочем, время от времени Пранаб с Деборой удивляли всех, появляясь на церемонии пуджо вместе со своими совершенно идентичными дочками. Бонни и Сара были беленькие и абсолютно не похожи на бенгалок, они говорили только по-английски и явно не имели никакого представления о бенгальских обычаях. Их не возили каждое лето в Калькутту, их родители не цеплялись за осколки старых привычек и прежнего жизненного уклада и не заставляли детей следовать их примеру. Я отчаянно завидовала их свободе от домашней тирании.

— Ой, Уша, неужели это ты? — всегда говорила мне Дебора. — Как ты выросла, совсем взрослая стала! Скоро ты сможешь подрабатывать няней. Мои девочки будут от тебя в восторге, я в этом не сомневаюсь. Я позвоню тебе.

Но она никогда не звонила.

Когда пришло время и я вступила в пору девичества, меня все больше стали занимать американские мальчики. Ничего из этого не выходило: несмотря на заверения Деборы в том, как я похорошела, в ту пору меня по большей части не замечали. Однако мать почувствовала пробуждение во мне интереса к противоположной половине человечества и приняла все меры для ужесточения контроля: мне было запрещено посещать дискотеки, которые устраивались в школьной столовой в последнее воскресенье каждого месяца; и мать также дала мне понять, что встречаться с мальчиками я не должна. «Не думай, что сможешь выскочить замуж за американца, как это сделал Пранаб-каку», — повторяла мама. Хотя мне было всего тринадцать лет, и о замужестве я вообще не думала, такие замечания вселяли в меня ужас — я чувствовала, как мама вцепляется в меня жесткой хваткой, пытаясь превратить в идеальную бенгальскую женщину. В то время мать устраивала мне истерики по любому поводу: например, когда я сказала ей, что мне пора начать носить лифчик, или когда я просто пыталась отпроситься из дома на пару часов, чтобы посидеть с друзьями в кафе на Гарвард-Сквер. В разгаре скандалов мать часто поминала Дебору как пример худшей матери, какая только может быть. «Конечно, если бы она была твоей матерью, она разрешала бы тебе делать все, что тебе хочется! — воздевая руки к небу, кричала мама. — А почему, ты знаешь это? Потому что ей было бы на тебя наплевать! Ты об этом мечтаешь, Уша, о матери, которой на тебя наплевать?» Когда у меня начались менструации, мама прочла мне целую лекцию, направленную в основном на то, как я должна вести себя с мальчиками. Нельзя разрешать им прикасаться к себе, твердила мать, а потом спросила, знаю ли я, откуда берутся дети. «Конечно знаю, — ответила я, — мы это проходили на уроке биологии. Сперма оплодотворяет яйцеклетку, только и всего». Мама спросила, представляю ли я себе, как этот процесс происходит в жизни. Я хотела было сказать, что это мы тоже проходили в школе, но, взглянув в глаза матери, я увидела в них такой неприкрытый ужас, что быстро соврала, что этого нам учителя не объясняли.

Я начала ей врать, и, конечно, мои друзья помогали мне в этом. Когда я говорила, что ночую у подруги, мы шли на вечеринки. Я пила пиво, целовалась с мальчиками и позволяла им прижимать свои затвердевшие члены к моему бедру и ласкать мою грудь, пока мы лежали на диване или тискались на заднем сиденье машины. С возрастом я все больше жалела мать, ведь я видела, какую безнадежно скучную жизнь она ведет. Она никогда не работала, и единственной целью ее жизни было обслуживание моего отца и меня. После того как уборка была закончена, мать весь день смотрела сериалы по телевизору, и не потому, что они ей нравились, а просто чтобы убить время. В рестораны мы почти не ходили, отец говорил, что это слишком дорого, однако на самом деле, мне кажется, он просто старался проводить в мамином обществе как можно меньше времени. Когда мама начинала очередной скандал, суть которого состояла в том, что ей не нравится жить на отшибе и что она чувствует себя одинокой и несчастной, отец вел себя крайне жестко. Он никогда не утешал ее, в лучшем случае вскользь бросал, что, если Америка ей так не нравится, она всегда может уехать назад в Калькутту, таким образом давая ей понять, что развод нисколько не огорчит его. Я тоже научилась разговаривать с ней таким же презрительным тоном, как и отец, попросту выключая ее из своей жизни. Когда мать кричала, что я слишком долго разговариваю по телефону или слишком долго сижу в своей комнате, я научилась орать ей в ответ. Я кричала, что ненавижу ее, что она производит жалкое впечатление, что она ничего обо мне не знает. Мы обе понимали, что я больше не нуждаюсь в ней, эта перемена произошла так же быстро и необратимо, как когда-то с Пранабом-каку: он тоже перестал нуждаться в ее обществе и исчез из ее жизни.

За год до того, как я поступила в колледж, семейство Чакраборти пригласило нас к ним домой на День благодарения. Мы были удивлены, увидев в числе гостей многих из своих бенгальских знакомых — видимо, Пранаб-каку и Дебора решили организовать что-то вроде встречи старых друзей. Обычно мои родители не праздновали День благодарения; американский обычай сидеть за столом, поглощая безвкусную пищу, отвращал их от подобных торжеств. Для них День благодарения был еще одним из множества других непонятных им американских праздников, таких как День ветеранов или Мемориальный день, очередной повод не выйти на работу, да и только. И все же, приодевшись по-праздничному, мы поехали в Марблхед. Дом производил солидное впечатление: трехэтажный, облицованный серым гранитом, с полукруглым подъездом, заставленным машинами. Он стоял практически на берегу океана; большую часть пути мы ехали вдоль холодного, неприветливого побережья Атлантики, а когда вышли из машины, нас приветствовали крики чаек и плеск волн. В преддверии торжества гостиную практически полностью освободили от мебели — теперь в ней стояло лишь несколько столов, расставленных в форме буквы «П». Столы были накрыты белыми скатертями, тарелки тоже были белыми, а столовые приборы — серебряными, в центре столов красовались композиции из рыжих тыкв. Больше всего меня поразили разбросанные по дому игрушки, собаки, рассыпающие вокруг себя тучи пыльных рыжих волос, и бесчисленные фотографии Бонни и Сары, которыми были завешаны и заставлены все вертикальные и горизонтальные поверхности. Когда мы приехали, женщины еще суетились на кухне, заканчивая готовку (моя мама всегда считала это страшно дурным тоном), и на кухне стоял веселый хаос — голоса людей смешивались со звоном посуды, огромные открытые котлы распространяли вокруг себя дразнящий запах пищи.