Читать книгу "Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман"

— Неправда. Ты не могла слышать, чтобы я так говорила. Может быть, мой муж, да, но он не имел в виду ничего плохого. Ему неприятно, что ты такая независимая, что ты делаешь вещи, которые запрещены еврейским женщинам.

— В Священном Писании полно независимых женщин, — заметила я. — Без помощи Ревекки Иаков никогда не получил бы права первородства. Эсфирь спасла еврейский народ от уничтожения. Дебора, жившая меж Рамой и Вефилем, разрешала споры и стала судией. А я, госпожа Калман, вылезу из вашего окна, хотите вы этого или нет!

Она пробормотала что-то насчет Божией помощи и вышла из кухни. Я сняла решетку, загораживавшую окно. Рядом, по наружной стене, проходила водосточная труба. Мне надо было спуститься только на один этаж, чтобы оказаться на плоской крыше соседнего дома. Я высунулась в окошко.

Антверпенские дома со стороны дворов являют собою почти деревенскую анархию.

Жилища, одинаковые с фасада, ни в чем не схожи с обратной стороны, где их украшает неряшливая смесь балконов, выдвинутых на подпорках лоджий, граненых и круглых эркеров, стеклянных куполов и пристроек, упрямо норовящих перещеголять соседские. Среди лабиринта заборов можно увидеть то маленькую голубятню под черепичной крышей, то ухоженный огород с курами.

Я влезла на подоконник и уже поставила одну ногу на трубу, когда появился Симха. Кисти его арбеканфес снова вылезли и свободно болтались из-под рубашки.

— Ты уходишь? — прошептал он.

— Да, я не могу остаться.

— Потому что ты должна идти к уточкам?

— Нет, я забыла взять зубную щетку.

— Ты хочешь вылезти на крышу?

Я покачала головой и показала вниз.

Он крякнул и кончиком указательного пальца тронул мою ногу, стоявшую на подоконнике.

— Ave Caesar, morituri te salutant, — произнесла я и поглядела вниз.

— Что ты сказала?

— Это волшебное заклинание, чтобы не упасть. Теперь отойди подальше от окна.

Он остался на месте. А я скользнула вниз, и его бледное личико с огненными волосами постепенно исчезло за краем рамы, словно опускающееся за горизонт солнце. Я поранилась об острые проволочки, соединявшие куски трубы между собою, и, вся в крови, спрыгнула на крышу. По-настоящему ловко лазать я не умела, но необходимость побега и победы над привратником вдохновила меня на подвиг. Не раздумывая, перебиралась я через высокие заборы, пристройки и сарайчики. Запыленная, в порванных джинсах, я оказалась на улице и только тут поняла, что побег удался.

Назавтра госпожа Калман ждала меня на углу Симоновой улицы. Она держала за руку Симху и выглядела взволнованной. Ей кажется, сказала она, что мне лучше в ближайшую неделю вовсе не приходить. За это время привратник остынет, и мне можно будет снова появиться. Я запротестовала, но ее было не сбить. Она сама справится с Симхой и близнецами. И я получу деньги за все это время, так что мне не о чем беспокоиться. Но я беспокоилась. То, что она с улыбкой назвала «перемирием», для меня имело горький привкус капитуляции.

Дни покатились — без Симхи. Я бродила по набережным Шельды, потом без всякого энтузиазма осматривала Музей. Несколько часов провела я в зале Джеймса Энсора. Сидела на диванчике и смотрела на «Явление Христа» из Брюссельского музея, огромное полотно, на котором самого Христа едва видно, так плотно обступила его возбужденная толпа. Среди черни мне несколько раз попались лица, напоминавшие привратника. Казалось, весь народ состоял из таких же подонков, как он.

~~~

В один из этих безотрадных дней я отправилась излить душу дядюшке Апфелшнитту. Я пришла, когда он собирался произнести утреннюю молитву. Сидя на диванчике у окна, я смотрела, как он надевает тфилин — молитвенные ремешки. Он высоко закатал левый рукав рубашки, чтобы закрепить тфилин на руке, поближе к сердцу. Потом начал произносить молитву, равномерно обматывая руку длинным черным ремнем. Я молча смотрела, как он, продолжая молитву, прикрепил второй ремень надо лбом. Потом он начал раскачиваться, произнося главную молитву — Шма: «Слушай, Израиль, Господь — Бог наш, Господь один!» В «Сайентифик американ» я прочла об открытии какого-то кардиолога. Оказывается, ритм движений еврея во время молитвы в точности совпадает с ритмом биения его сердца. На меня движения дядюшки Апфелшнитта нагоняли сон, глаза мои закрывались.

Но когда, кончив молиться, он сел против меня, мне удалось победить сонливость. Я рассказала про привратника, про его брань, про случай с детской коляской и про то, как он напал на Симху. Постепенно накаляясь от злости, я сказала, что не могу понять реакции госпожи Калман.

— Она позволяет этому подонку безнаказанно творить все, что ему вздумается. Я ни разу не видела, чтобы она или ее муж протестовали. Где это написано, что они не должны вмешиваться, когда издеваются над их детьми?

— Нигде, — отвечал дядюшка Апфелшнитт. — В прежние времена раввины не были сторонниками применения силы, но и они признавали, что иногда в этом есть необходимость. Они говорили, что когда кто-то сознательно ранит другого или пытается убить, то третий не только имеет право, но обязан вступиться и в крайнем случае даже применить силу. Этот привратник может радоваться, что отделался порванным плащом. — Он поднялся и налил себе стопку водки. — В Талмуде говорится и о необходимо мости самообороны, — продолжал он, ловко опрокинув содержимое стопки в рот. — Тот факт, что так много евреев позволили Эйхману задушить себя в газовых камерах, — результат не нашей религии, но нашей истории. Две тысячи лет нам приходилось переживать насилие христиан, от Византии до крестоносцев, от испанской инквизиции до русских царей. Мы принимали удар за ударом и оставались живы. Так возникла легенда, что мы неуязвимы, не как отдельные индивидуумы, но как народ. Что еврейский народ нельзя уничтожить. — Он снова налил себе водки. — И как же удавалось нам выживать? Нет-нет, мы не сопротивлялись. Мы притворились маленькими-маленькими. Мы, возвеличившие Давида за его победу над великаном Голиафом, швырнули себя к ногам великих князей, умоляя о милосердии. Мы, с гордостью рассказывавшие детям, как Самсон погубил тысячу филистимлян, ползали в пыли перед бургомистрами и ничтожнейшими из их канцелярских крыс. Налоги никогда не казались нам слишком высокими, а унижения — чрезмерными. Мы отстаивали свое мнение кланяясь. Армия крестоносцев идет, чтобы убить нас? Нет нужды! Еврейская услужливость простиралась так далеко, что мы сами запирали себя в своих домах и сами же их поджигали. Умолять и искать компромисс стало нашей второй натурой. Как могли мы знать, что с Гиммлером и Эйхманом компромисс невозможен в принципе? Конечно, было и сопротивление — в гетто, даже в лагерях, — но оно началось слишком поздно, и никакого результата, кроме уничтожения пары сотен врагов, нам не удалось достичь. — Он вздохнул и поднял стакан. — А знаешь, раньше я мог сплясать фрейлахс со стаканом водки на голове и ни капли не пролить! Сейчас даже пробовать не хочу. Я благодарен Богу, что могу завязать шнурки, не теряя равновесия.