Читать книгу "Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман"

Когда я гляжу в зеркало, то вижу, что почти не изменилась с той поры, если судить по единственной сохранившейся фотографии. Я сижу, подперев щеку ладонью, и лицо у меня спокойное, почти безразличное. Никакого понятия о том, чем я была в ту пору занята, никакого представления об ожидавших меня удивительных открытиях. Ни малейшего намека на истину. За окном, на фоне которого я снята, виден расплывчатый силуэт: что-то двигалось там во время съемки. Если как следует приглядеться, станет ясно, что это — выпяченная грудка голубя. Голубей в Антверпене не меньше, чем самих антверпенцев! Я слышу их дурацкое воркование и дробный топот лапок в желобе под окном моего чердачного жилья.

Мне было двадцать, и я изучала философию. Поступив в университет, я не пожелала оставаться в родительском доме. Ум философа, считала я, может по-настоящему развиться лишь в полном уединении. Так что я перебралась в южную часть города и там сняла за бесценок небольшую квартирку в старом, обветшавшем доме. Плата за жилье была мизерная, но выходила за пределы моего студенческого бюджета, так что пришлось искать приработка. Истинному философу и подобало заниматься делом плохо оплачиваемым и не слишком приятным, не важно, что из-за этого приходилось пропускать занятия.

По утрам я трудилась у цветочника, специалиста по изготовлению похоронных венков. Я работала в теплице, позади магазина. Укрепляла проволокой стебли цветов, а после накручивала на соломенную штуку вроде большого бублика. Обычно мы использовали гвоздики со сломанными стеблями, на детские венки шли розы. К готовому венку прикреплялись ленты с золотыми надписями. Родственники могли сами выбрать текст, начиная с простого «Вечная память…» до «Твое кресло у камина опустело». Каждое утро я помогала достойно похоронить трех-четырех покойников.

Вечерами я допоздна мыла посуду в большом ресторане, завлекавшем клиентов даровым десертом. Заказав горячее блюдо, каждый мог после объедаться, пока не лопнет, рисовой кашей с вишнями. Новая порция всегда подавалась на чистой тарелке, поэтому тарелок из-под рисовой каши скапливалось больше всего, и иногда они склеивались так крепко, что приходилось разлеплять их ножом.

Помещение, где мыли посуду, было тесным и кишело тараканами. Здесь, в тепле и сырости, они прекрасно себя чувствовали, ползали по стенам, полу и потолку. Забирались даже в стенные часы, и на загаженной ими нижней половине циферблата не разобрать было времени. Ближе к вечеру помещение все больше напоминало турецкую баню. Я стаскивала свитер и, оставшись в одной рубашке, трудилась над окутанными горячим паром раковинами. Тогда меня просили включить вытяжку, огромный вентилятор вверху начинал вращаться, тараканы со свистом вылетали из него, и мне приходилось стряхивать их с голых плеч и лица. Однажды — горный ландшафт из липкой посуды только начинал вырисовываться в раковине — мне дважды пришлось смахнуть с губ одного и того же упрямого таракана, и я взяла расчет. Это было в январе.

Теперь я регулярно ходила в университет. Не то чтобы мне этого хотелось, но как раз начались экзамены. Устные принимали в общем зале. Наши профессора сидели за разными столами, но ни перед одним не стояло таблички с именем. Предполагалось, что мы должны знать в лицо тех, кто читал лекции. Можно было, конечно, войдя в зал, громко осведомиться: «Кто из вас профессор Клинкерс?» или: «Профессор Авербеке, будьте добры, поднимите руку!» Но я понимала, что вряд ли после этого получу приличный балл.

Прожить на доходы от службы в цветочном магазине оказалось невозможно. Я не покупала ни газет, ни журналов, ни книг, чтобы выкроить хоть что-то на еду. Но к концу марта нужда стала реальной: в кухонном шкафчике остались пачка маргарина, скукоженный тюбик томатного пюре и три яйца. Я съела омлет, приправленный томатом, и отправилась к квартирной хозяйке за газетой. Под рубрикой «Требуются для работы по дому» я нашла объявление: семья срочно искала няню для гулянья с детьми.

«Работа для лентяев, — прокомментировала объявление хозяйка. — Возишь по парку детскую коляску, а тебе за это еще и деньги платят».

На право вождения детской коляски не нужно было сдавать специальных экзаменов. У меня не было опыта ухода за детьми, но они, во всяком случае, не могли оказаться хуже тараканов. Так что я решительно отправилась знакомиться со своей будущей работодательницей госпожой Калман.

Небо над куполом Центрального вокзала было ярко-голубым. Зажав под мышкой «Антверпенскую газету», я шла по Пеликановой улице. Здесь начинался Еврейский квартал — так называли это место антверпенцы. Не то чтобы этот район был населен исключительно евреями, но евреи составляли здесь абсолютное большинство. Облаченные в традиционное платье, они придавали этой части города неповторимый колорит, исчезнувший практически по всей Европе после организованной Адольфом Гитлером Катастрофы. Антверпенцам начинало казаться, что время остановилось, когда они попадали на эти улицы, где течение жизни сдерживалось вековыми традициями. Только я не знаю другого места, где остановка времени сопровождалась бы таким шумом и суетой, как здесь, в «маленькой Варшаве», где прошла моя юность.

Я шла мимо хасидов в лапсердаках и меховых шапках, яростно спорящих между собою, домохозяек, громко перебранивающихся с торговцами. Близ Брильянтовых улиц мужчины, собравшись группками на тротуаре, что-то обсуждали. За стеклами очков поблескивали близорукие глаза. Некоторые носили бороды и пейсы, другие были чисто выбриты, но на всех красовались традиционные черные шляпы. Они стояли так плотно, что легко было представить себе акробата, бегущего по их шляпам, как по дорожке стадиона и устанавливающего новый олимпийский рекорд.

C Симоновой улицы я свернула под железнодорожный мост. Мне навстречу попались трое детишек из хасидского садика. Казалось, они явились в своих черных ермолках из какого-то занюханного польского местечка. Лица их были до смерти серьезны, они крепко держались за руки, словно за ближайшим углом их поджидали конники Пилсудского. За все золото мира я не согласилась бы, даже в шутку, помешать им продолжать путь или разлучить их. Едва я их миновала, кто-то окликнул меня. Я обернулась — и нос к носу столкнулась с дядюшкой Апфелшниттом, соседом моих родителей, живших неподалеку отсюда. В свои семьдесят пять лет он держался по-королевски прямо — не шел, но гордо шествовал по жизни. Дети с нашей улицы за глаза так и звали его — Королем Большой Чибисовой, и кланялись, словно придворные, когда он проходил мимо. Широкоплечий, с высоким лбом и княжескими повадками, он, несомненно, был явлением впечатляющим. Но я, с детства пропадавшая в его доме, знала, что на самом деле он — человек по натуре кроткий и, верно, именно поэтому не всегда может позволить себе роскошь проявить истинную твердость.

— Зайдешь ко мне? — спросил он, беря меня за руку.

— Не сегодня.

— Ты редко бываешь дома. Вспомни пятую заповедь.

— Почитать родителей можно и на расстоянии.