Читать книгу "Тихая застава - Валерий Поволяев"

В окопы – их Панков все никак не мог назвать «опорными пунктами», не мог привыкнуть просто, – перетаскали почти все ящики с патронами, оставив на заставе совсем немного, тщательно укрыли эту заначку, забрали с собою все гранаты.

– Ну вот, кажись, и финита, – сказал Панков Бобровскому, – финита ля комедия… Не ругай меня за то, что не дал поспать на заставе. Там оставаться опасно. Поверь мне, у меня все-таки шкура резаная-перерезаная, вся в отметинах, и каждая отметина сегодня скулит, словно ревматизм у бабки, дым и стрельбу предсказывает. Если утром не увидимся, значит, всё, – Панков помотал в воздухе рукой, – значит, там увидимся, где звезды, – он поднял голову, посмотрел на небо.

– А ты моим напиши, если со мною случится, в Ригу. Адрес я тебе сейчас нарисую. И на меня, капитан, тоже не обижайся: это у меня характер такой ругательный, покою не дает, а так я человек смирный. – Бобровский потянулся к Панкову, чтобы обняться.

– Да уж, смирный… Когда спишь зубами к стенке, с палкой можно пройти мимо.

Бобровский засмеялся.

– Жаль все-таки, что не удалось похрапеть на заставе.

– Не жалей об этом. Живы будем – похрапим.

* * *

В тот момент, когда темнота сгустилась над горами и саперы готовились ставить мины, жизнь в кишлаке практически прекратилась. Кишлак стих, зажался, людей в нем словно бы совсем не стало – были люди и исчезли, растворились, вымерли, обратились в землю, в ничто, в тени… В темноте на улице появился одинокий старик с суковатым посохом, вырезанным из дерева, которое в здешних горах не растет. Старик беззвучно двигался по улице, прижимался к дувалам, зорко вглядывался в темноту, часто протирал слезящиеся от напряжения глаза.

Шел он в сторону заставы. Он уже прошел весь кишлак, но у последнего дувала задержался, оглянулся в темноту – показалось, что он слышит скрип, собачий скулеж, хотя время сейчас наступило такое, что в кишлаке не стало собак – бродячие перевелись все до единой, и того псиного ора, что сопровождал всякое ночное движение по пыльной кишлачной улице, сейчас уже нет.

Нет, это только показалось: сзади никого. И ничего.

Старик вздохнул, потрепал пальцами бороду, вспушил, словно бы стараясь сделать ее воздушнее и гуще, расчесал ее – нерешительность не покидала старика, он колебался.

Через несколько минут он аккуратно, стараясь, чтобы под ногами не хрустнул ни один камешек, двинулся дальше.

Он прошел метров сто, когда камни впереди вдруг зашевелились и из-за них вытаяли две темные фигуры, едва различимые в ночи. Рослые, в халатах, с автоматами, повешенными на грудь.

– Ты куда, бабай Закир? – негромко поинтересовался один из них. Голос был жестким, чужим, бабай Закир невольно поморщился: голос подействовал на него неприятно.

– Кто вы такие? Я вас не знаю.

– А нас и не надо знать. Важно, что мы тебя знаем, бабай Закир. Куда ты идешь?

– Так… – бабай Закир неопределенно махнул рукой. – Никуда. Прогуливаюсь… Впрочем, – он потыкал рукой в темноту, – туда иду.

– Куда туда? Что-то непонятно. На заставу, что ль?

– Зачем мне застава, я человек старый, чтобы с пограничниками чаи гонять. А водку я не пью.

– Старый – не старый, но начальник заставы к тебе несколько раз приходил в гости. К другим людям не ходит, а к тебе ходит. Раз ходит, значит, ты для него не чужой.

– Был случай, я у него солярку просил. Один раз или два. Он мне давал немного. Потом заглядывал ко мне, и все. Но это и не в счет.

– Не один раз он у тебя был, и не два – больше был… И сейчас ты идешь на заставу.

Человек с автоматом был прав – бабай Закир действительно шел на заставу – хотел предупредить Панкова о том, что ночью готовится нападение. В кишлаке появились посторонние люди. Много людей, все вооруженные. Часть из них осела в домах, спряталась, часть ушла на ближайшую гору – там есть пещеры. Бабай Закир немо помотал головой – врать он не умел, гулко высморкался, стараясь не попасть мокретью ни себе на ноги, ни на ноги своих грозных собеседников, обутых в крепкие, сшитые из толстой кожи ботинки. Ботинки эти он сумел хорошо разглядеть в темноте: от сознания того, что он попал в капкан, из которого вряд ли выкрутится, зрение у бабая обострилось, стало кошачьим…

– Ну, признавайся, бабай Закир, не тяни, на заставу ведь путь держишь?

Бабай Закир молчал. Он знал, что будет дальше, горестно склонил голову, по щекам у него заскользили горючие слезы. Душманов он не боялся, смерти тоже не боялся – познал, что это такое, давным-давно, еще на Великой Отечественной, забравшей у него три лучших года жизни и оставившей на теле две глубоких отметины. Единственное, чего ему было жалко – дом свой и домашних, особенно внуков, – как они станут жить без него?

– Предатель ты, бабай Закир, – жестко проговорил человек с автоматом, нагнулся к старику, дохнул на него луком и мясом, – предатель таджикского народа.

– А ну, наклонись ко мне поближе, послушай, чего я тебе скажу, – тихо, отвердевшим голосом потребовал бабай Закир.

– Ну! – человек с автоматом наклонился к старику еще ниже. – Говори, говори, в результате я, может быть, тебя помилую.

Бабай Закир повозил во рту языком, сбивая слюну в комок, выпрямился и плюнул в лицо человеку с автоматом. Тот стоял близко, совсем близко, бабай Закир не промахнулся – он просто не мог промахнуться.

– Больше никогда так не говори, поганка! – сказал бабай. Вовремя он вспомнил любимое слово своего фронтового командира младшего лейтенанта Игоря Лопатина – «поганка»… Ах, как кстати оно легло на язык, и прозвучало не хуже плевка. А бояться этой поганки с автоматом – значит, предать память того же Игоря-джана, сложившего свои кости под Кёнигсбергом.

Человек с автоматом от неожиданности даже вскрикнул, отступил чуть назад и изо всей силы ударил бабая Закира кулаком в лицо. Было слышно, как у бабая хрустнула какая-то костяшка; старик вскрикнул, задохнулся от боли – собственный крик вошел ему внутрь, он сглотнул болевой пузырь и вскрикнул снова, взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах, но не удержался, пополз вниз, человек с автоматом схватил его за воротник:

– А н-ну стоять, с-собака!

Бабай Закир захрипел – человек с автоматом сдавил ему шею, бабай ухватился обеими руками за руку незнакомца, попробовал оттянуть от своего горла, но не тут-то было. Человек с автоматом выдернул из-за пояса пчак – азиатский нож с широким темным лезвием, на котором золотилась насечка, и узкой тяжелой рукоятью, – поднес его к лицу бабая:

– Бороду обрезать тебе я не буду – Аллах не простит! Но Аллах будет доволен, если я тебе отрежу голову целиком. Вместе с бородой.

– Гхэ-гхэ-гхэ, – забился в плаче-кашле бабай Закир.

Человек с автоматом коротко, не замахиваясь, нанес рукояткой ножа удар по лицу бабая Закира. Тот вскрикнул, снова кулем пошел вниз, но боевик удержал его – крепкий был мужик, с железной рукой, – под глазом у бабая Закира образовалась черная кровянистая рана. Плечи бабая затряслись – то ли плач, то ли кашель начал выворачивать его наизнанку, мешал говорить, в груди раздался хрип, и старик прошептал едва слышно: