Читать книгу "Плод воображения - Андрей Дашков"

Исключительно ради проверки своего вестибулярного аппарата Лада пересекла холл, ступая точно след в след по «женским» отпечаткам. Оглянувшись на лестнице, с удовлетворением отметила, что не умножила количества сущностей, и двинулась дальше в соответствии с предписанным маршрутом.

Перед дверью нужного ей «люкса» она остановилась и достала связку отмычек. На этот раз всё прошло быстрее — навык возвращался. Лада вошла в номер и заперла дверь изнутри. Одного взгляда на сейф было достаточно, чтобы понять: тут долго возиться не придется. А чего она ожидала от гостиничного номера — стандарта VK4+ для банковских хранилищ? Эта консервная банка в стене вполне годилась для того, чтобы спрятать побрякушки от горничной, хотя смотря какая горничная попадется…

Тем не менее Лада решила не тянуть — сказывался жизненный опыт, в том числе печальный. Она достала фонендоскоп и через две минуты восемнадцать секунд (засекая время по наручному хронометру) знала комбинацию.

Открыв дверцу сейфа, она начала перегружать содержимое в сумку.

Предметы, прошедшие через ее руки, Ладу не разочаровали. Становилось всё интереснее. Почти как раньше, когда она рисковала куда больше. Что сейчас могло напугать ее? Разве что перспектива сделаться под конец абсолютно беспомощной и гнить заживо, поливая вытекающим изнутри гноем всё вокруг себя. Но и такая, прежде реальная, угроза стала маловероятной, если учесть наличие добытых ею игрушек. Поэтому (и не только) Лада обращалась с ними почти нежно, как со старыми фетишами, которые утратили первоначальное значение, однако по-прежнему вызывают ностальгию. Кое-что она собиралась оставить себе — независимо от мнения «хозяина» по этому поводу.

Она почти закончила, когда в дверь «люкса» постучали.

27. Бродяга: Малышка ушла гулять

Новая луна народилась. На всякий случай бродяга еще раз сверился с отметинами лунного календаря, который занимал уже четверть стены укрытия. Эти значки, выцарапанные гвоздем в кирпичной кладке, мало что сказали бы неосведомленному человеку, но, возможно, заинтересовали бы криптографа. Бродяга шифровал календарь. Он вряд ли сумел бы объяснить зачем — ведь проникновение в укрытие кого-нибудь из чужих автоматически означало бы, что его служение кончилось и он мертв. Это был шифр ради шифра, чистое искусство. Созерцание структуры календаря, медленно расползающегося по стене, ее завораживающая странность, выраженная в преобразовании периодичности в открытые спиральные множества, доставляли бродяге почти эстетическое удовольствие. Впрочем, удовольствие было бы бесконечно греховным, если бы он в своей слепоте и гордыне довольствовался собой. Но ничего подобного, он благоговел перед Божьим промыслом, перед непостижимостью высшей силы, действовавшей через него, убогого, двигавшей его неловкими руками и скудными мыслями. Откуда-то (возможно, от Малышки) он знал, что когда на стене больше не останется места и календарю некуда будет продолжаться, закончится всё.

* * *

Запасов воды и пищи было достаточно, но бродяга не хотел держать Малышку в подземелье без необходимости. В кладке имелись скрытые вентиляционные каналы, но воздух всё равно быстро становился спертым, а кроме того, девочка любила гулять, играть с цветами и насекомыми, иногда со щенками — случалось, какая-нибудь отбившаяся от стаи сучка оставляла приплод…

Когда он осторожно выбрался из укрытия и поднялся в дом, ночь была на исходе. Первым делом он выглянул в окно — там висел тонкий серп молодой луны (до чего утешительное зрелище!), а восточная часть неба уже серебрилась в ожидании восхода.

Убедившись, что календарь в очередной раз не подвел (а разве могло быть иначе?), бродяга горячо возблагодарил Господа за то, что некоторые вещи в этом безумно сложном мире поддаются расчету, и тотчас опустил глаза долу. Не стоило искушать судьбу: звезды — зрелище не для грешников, которым место в самой мрачной дыре ада. Хотя Бог и позволяет ему раз за разом убеждаться в высшем совершенстве, это не значит, что в любой момент Он не может ослепить его, если вдруг бродяга замешкается.

Он вернулся за Малышкой, которая не проснулась даже после того, как он взял ее на руки. Она спала глубоко и спокойно, внушая и ему относительное спокойствие за нее. Бродяге хотелось поговорить с ней; когда она спала так долго, он начинал скучать. В это время она отсутствовала, оставляя с ним свое маленькое тельце и перемещаясь в какой-то другой мир, о котором бродяга не имел ни малейшего понятия. Иногда она рассказывала ему о важных и необъяснимых вещах, которые могли быть почерпнуты только оттуда, — но не о самом мире. А он ни о чем подобном даже не мечтал — его сон был подобен черной яме без единого проблеска света.

Но даже такого сна за последние двое суток ему не хватало. В убежище он спал урывками, то и дело вскакивая, стоило Малышке шевельнуться. Хуже всего, что тут, в подземелье, от него ничего не зависело. В мучительном, растягивающемся до бесконечности бездействии он терял счет минутам, часам, вдохам и выдохам, пульсации крови. После того как улетели вертолеты и ушли люди, осквернившие город, появились другие — странные. Эти как будто вели себя прилично — во всяком случае пока. Но всё равно они были пришельцами, которые вторглись на чужую территорию, и они несли с собой опасность.

Бродяга преданно исполнял свой долг, охраняя Малышку. Он не отсиживался в укрытии безвылазно и мог с почти чистой совестью считать, что не только Безлунник приложил руку к тому, что ушли те, первые. Он, бродяга, тоже сделал кое-что — и, возможно, это не осталось незамеченным Господом, а значит, ему зачтется. Угрызений совести он не испытывал: те люди были очень плохими. Они увезли тихих, которые не спрятались; они убивали бродячих собак и кошек; они уничтожили обнаруженные ими следы посещения — в общем, это были тупые свиньи, которые вели себя так, будто они здесь хозяева. Но бродяга знал, что они ни разу не хозяева, несмотря на свои многозарядные пушки, вездеходы, вертолеты, камеры слежения и свое излучение, пронизывавшее всё вокруг. Бродяга не ощущал излучения — о нем ему рассказала Малышка. Она чувствовала зуд — не кожей, а внутри себя, костями, — и он не знал, как ей помочь. Для него это был еще один повод ненавидеть пришельцев и желать, чтобы они сгинули в одночасье… или как получится.

Преодолевая сонливость, он поспешил вынести Малышку на свежий воздух. Уселся под деревом в саду, положил девочку на траву и стал смотреть, как она спит. Почувствовал умиление, тепло в груди, почти счастье, когда увидел, что ее щечки порозовели…

Вскоре его разморило. Он ощущал на лице прохладу с вкраплениями солнца. Прикрыл глаза. Стало почти темно. Подкралась зеленоватая мгла, сгустившаяся под листьями деревьев, — это был еще не сон. Птицы пели, как в раю, путь в который ему навеки заказан. Он всё же потянулся туда — не телом, конечно, а усталой душой, — но на дороге подстерегала бездонная яма, западня, вырытая дьяволом. Он провалился в нее, не заметив, и потом уже не видел ничего, кроме темноты.