Читать книгу "Черным по черному - Тим Пауэрс"

Азиат нахмурился, потом уголки его узких губ поползли вверх.

– Пожалуй, я лучше останусь. После последовавшей короткой паузы Эйлиф швырнул на стол две монеты.

– Два венецианских дуката на нашего парня Бобо.

– Отвечаю, – сказал Даффи, выкладывая две своих монеты. Остальные ландскнехты зашумели, заключая собственные пари, а ирландец вызвался следить за ставками.

Бобо пинками отшвырнул несколько скамеек и принялся кружить вокруг худощавого азиата, который только разворачивался на каблуках и бесстрастно следил за противником. Наконец швейцарец прыгнул, нацелив здоровенный кулак в голову своего обидчика, но одетый в мантию чужестранец припал к земле, а затем резко выпрямился, взмахнув руками так, что Бобо пролетел по воздуху футов пять, прежде чем врезаться в одно из окон на улицу. За громким треском послышался звон рассыпавшегося по булыжной мостовой стекла, а немного позже через образовавшуюся брешь до Даффи вместе с прохладным ветерком донеслись сдавленные стоны Бобо.

– Если больше нет желающих делать ставки на корм для скота, – вежливо проговорил победитель, – я, пожалуй, вас покину.

Желающих не нашлось, с тем он поклонился и вышел. Даффи сгреб со стола деньги и стал их делить между собой и еще двумя поставившими против Бобо.

По ступеням протопали быстрые шаги, и визгливый голос трактирщика выкрикнул:

– Что, черт возьми, случилось? Даффи, ты куда смотрел?

– Он держал ставки, – проворчал один из проигравших.

– Ну, разумеется! – усердно закивал Вернер. – Чем еще заняться вышибале? Слушай, ты, старый пень, как только Аврелиан вернется – молю бога, чтобы это случилось поскорее, – можешь считать себя безработным. Понял меня?

Ирландец сложил в карман свой выигрыш и подхватил узелок Ипифании.

– Понял.

Кивнув компании, он вышел на улицу. Утренний холодок еще сохранялся в воздухе, но уже довольно высоко в безоблачном небе сияло солнце, и пар струился от кровель ближайших домов.

Бобо на четвереньках медленно полз к двери. Бросив на землю несколько монет как раз на его пути, Даффи, насвистывая, удалился.

Все утро, несмотря на напускное веселье, ирландец томился мрачными раздумьями, что сопутствовали каждому его посещению больного отца Ипифании. «Что же так угнетает меня в этом старом художнике? – задавался он вопросом. – Скорее всего ощущение висящего над ним рока. Как явно колесо фортуны повернулось для него к самому низу – учиться в юности у Кастаньо, десять лет назад получать восторженные похвалы самого Дюрера и остаться почти ослепшим пьяницей, что рисует на стенах своей убогой каморки на Шоттенгассе».

Когда Даффи свернул на Вольнерштрассе, пара дворняг почуяла еду, завернутую в его узелке, и заскакала вокруг. Ближе к северо-западной оконечности городской стены улица сделалась шире, и ирландец шагал прямо посредине, вдоль водосточной канавы, огибая тележки с овощами и стайки вопящих ребятишек. Как бы не проскочить, думал он, поглядывая по сторонам. Ага, сюда.

– Прочь, псы, здесь нам в разные стороны.

Он выбрался из людского потока и толкнул скрипучую дощатую дверь, нерешительно ступив из яркого утреннего света в затхлую полутьму прихожей.

«Видно, – подумал он, – меня угнетает возможность в скором будущем оказаться в таком же положении – доживать свои дни в грязной дыре за бормотаньем бессвязных воспоминаний людям, которым нет до меня дела».

Он прошел через пыльную прихожую, открыл дверь на лестницу и обмер.

Перед ним за узкой полосой берега до самого горизонта раскинулась недвижная водная гладь то ли озера, то ли моря, где почти без искажения отражалась висящая в ночном небе полная луна. Подобно атеисту при втором пришествии, потрясенный разум Даффи лихорадочно искал объяснения увиденному.

«Меня оглушили сзади, – думал он, – и приволокли сюда (куда сюда? Подобной массы воды не сыскать за сотни миль от Вены), где я провалялся без памяти несколько часов. Я только что оклемался и пытаюсь выбраться».

Он сделал два шага к озеру и запнулся о нижние ступеньки старой деревянной лестницы. Встав на ноги, он как в бреду вытаращился на ступеньки и стены прямо перед собой. Затем выбежал через грязную прихожую обратно на улицу и пристально оглядел фасад дома, запруженную людьми мостовую и голубое небо с ярким солнцем, после чего медленно зашел обратно.

Вновь ступив на лестницу, Даффи вздрогнул, но старые обшарпанные стены оставались на месте, едва не глумясь над ним в своей основательной неподвижности. Он торопливо взбежал на второй этаж и постучал в комнату Фойгеля. Потом постучал еще раз.

Спустя целую минуту после третьего, самого громкого стука лязгнула цепочка, и дверь распахнулась внутрь, открыв взору Даффи неизменную груду как попало набросанных одеял, книг, бутылок и тряпичных кукол.

– Кто там? – проскрипел преклонных лет старик, высовывая из-за двери свою нечесаную бороду.

– Густав, это я, Брайан Даффи. Принес тебе еду и чернила.

– О, славно, славно. Заходи, сынок. А часом, не принес ты?.. – Он сделал вид, что пьет из горлышка бутылки.

– Боюсь, что нет. Только чернила. – Даффи показал сверток – Здесь чернила. Смотри не выпей их, как в прошлый раз, ладно?

– Да-да, конечно, – рассеянно проговорил Фой-гель. – Славно, что ты надумал заглянуть сегодня. Посмотришь, как продвигается Смерть архангела Михаила.

Даффи припомнил, как две недели назад, навестив старого художника впервые за три года, он был встречен точно теми же словами: «Славно, что надумал заглянуть сегодня».

– Идем, – прохрипел старик. – Скажи свое мнение.

Ирландец беспрекословно позволил увлечь себя к дальней стене, куда падал неровный свет двух свечей. На всем пространстве от пола до потолка и от одного угла до другого тончайшими штрихами с умопомрачительной кропотливостью выписанная на штукатурке помещалась громадная картина.

Даффи вежливо окинул взглядом круговорот разбросанных фигур. Когда он увидел картину впервые, приходилось всматриваться, чтобы различить едва проступавшие на белой штукатурке наброски контуров; когда же в двадцать шестом он уезжал из Вены, стена преобразилась в превосходно затушеванную работу, весьма сумбурную в композиции, но безукоризненную по исполнению. Теперь она стала гораздо темнее, ибо художник ежедневно добавлял сотни штрихов, углубляя тени и неуклонно затемняя фигуры на заднем плане. Три года назад запечатленная сцена происходила в полдень, сейчас фигуры мучеников корчились во мраке сгущавшихся сумерек.

– Продвигается замечательно, Густав, – сказал Даффи.

– Вот как? Очень хорошо! Кому как не тебе судить об этом, – радостно затараторил старик. – Я приглашал Альбрехта взглянуть, но в последнее время он даже не отвечает на мои письма. Видишь, она почти окончена. Я должен доделать ее, прежде чем совсем ослепну.

– Разве она и так не доделана?