Читать книгу "Ночи Калигулы. Восхождение к власти - Ирина Звонок-Сантандер"

— Невиновна я! — отчаянно выкрикнула Маллония. Все притихли, чтобы не пропустить ни единого слова матроны. Даже император замер, от неожиданности позабыв отдать приказ закрыть рот бесстыднице. — А знатный и благородный римлянин, обвиняющий меня — это цезарь Тиберий! Он насильно заставил меня отдаться, но не смог заставить… — женщина на мгновение запнулась и, презрительно глядя на Тиберия, добавила: — …Облизывать его!…

Толпа угрожающе зароптала. Тиберий испугался: ох уж эти бунты римской черни! Даже Юлий Цезарь благоразумно опасался их! Император поспешно велел задёрнуть занавески. Восемь рабов подхватили носилки. Преторианцы, обнажив короткие мечи, плотно обступили повелителя. Тиберий покидал Форум посреди глухого молчания. Сжавшись в глубине роскошных носилок, он мысленно призывал на помощь Юпитера-громовержца. И, страшась, вспоминал последнего царя Рима — Тарквиния, потерявшего корону и жизнь, потому что его сын надругался над добродетельной Лукрецией!

Маллония, плача, пробиралась сквозь толпу. Римляне безмолвно расступались перед отчаявшейся женщиной. Никто не посмел задержать её. Даже претор Марк Варрон.

— Ведите следующего обвиняемого, — хмуро распорядился он, вытирая со лба капли холодного пота. Взяв в руки другой свиток, Варрон читал:

— Кальпурний, содержатель таверны на улице Этрусков, обвиняется в том, что без разрешения властей нарисовал на стене заведения некую фигуру в лавровом венке. И написал возле оной фигуры: «Октавиан Август». Пьяницы, выходя из таверны, имеют обыкновение мочиться в том месте. И посему изображённый Август оказался непотребно изгаженным! Что скажешь в твоё оправдание?

— Таверна моя, того и гляди, отсыреет и рухнет от мочи! — плаксиво жаловался Кальпурний, краснолицый и сизоносый. — Всякий норовит опорожниться на неё, словно других отхожих мест нет в Риме! Вот я и нарисовал Августа для того, чтобы люди постеснялись мочиться на стену. А оказалось, что для мерзавцев нет ничего священного! Вы не меня обвиняйте в оскорблении величия, а тех, кто изгадил покойного цезаря…

* * *

Римская жизнь шла своим чередом. Для всех, кроме Маллонии. Прибежав домой, матрона схватила остро отточенный кухонный нож — предпочла смерть позору и бесчестию. Гибель её потрясла даже самых жестокосердных. А несколько дней спустя злоязыкие римляне распевали новую песенку о ненавистном императоре: «Старый козёл облизывает молодых козочек». Прячась в полумраке Палатинского дворца, Тиберий растерянно потирал ладони и горестно вздыхал: «Ну почему меня так ненавидят?» Он искренне недоумевал: почему!

XVII

Вот уже несколько дней подряд Калигула покидал дворец с первыми лучами солнца. Храм Весты манил его запретной сладостью. Впрочем, не сам храм, а одна из его жриц — юная Домитилла.

Калигула наблюдал, как она по утрам выходит из дома весталок и направляется в храм. Раздевал её взглядом; хмелел, пристально рассматривая девичью грудь, вырисовывавшуюся под тонкой тканью туники.

Однажды Домитилла заметила Калигулу, стоящего у подножия ростральной колонны. И с тех пор чувствовала на себе обжигающий, бесстыдный взгляд юноши.

Она научилась мгновенно выделять его из многоликой толпы. Одним лишь краешком глаза Домитилла замечала знакомую светло-зеленую тунику — и мучительно краснела. Сердце девушки колотилось бешенно и гулко. Взор туманился. Тело пылало неизведанным ранее жаром. Сумбурные мысли терзали её: «О, внук императора — такой юный и золотоволосый, дерзкий и почтительный! Уйди, не мучай меня жарким взглядом. Нет, не уходи! Ты — единственный, заговоривший со мной о любви!»

Тёмные южные ночи соединяли их удивительным образом. Гай, метаясь без сна среди роскошных покрывал, представлял себе стройное тело весталки. Домитилла, лёжа на узкой постели, мечтала о любви Калигулы.

Домитилле оставалось пройти двадцать шагов, чтобы укрыться под спасительной сенью храма от обжигающего взгляда юноши. Но девушку подвёл слабо завязанный ремешок сандалии. Весталки уже ушли вперёд, а Домитилла замешкалась. Присев на каменную скамью, она поспешно обматывала вокруг голени тонкие кожаные ремешки.

— Дальше так невозможно, — раздался над ухом тихий голос. — Этой ночью я приду к тебе. Жди меня у входа в третьем часу после наступления темноты.

Домитилла испуганно подняла взгляд и увидела Калигулу. Час был ранний. Люди спешили по делам, не обращая внимания на весталку и юношу в тунике несовершеннолетнего.

— Нет, — сдавленно шепнула она. — Эту ночь я проведу в храме. Подошла моя очередь охранять священный огонь.

— Значит, я приду туда.

— Мужчинам не позволено входить в храм Весты, — Домитилла изо всех сил старалась казаться строгой и непреклонной. А жаждущее любви сердце молило: «Приходи, приходи!…»

Избегая взгляда Калигулы, девушка поднялась и, огибая прохожих, направилась к храму. Поспешное удаление Домитиллы напоминало бегство. Но ведь от себя не убежишь!

Гай усмехнулся: «Она — моя! Она жаждет меня, точно так же, как я — её!»

«Как пробраться в храм Весты, оставаясь незамеченным? — размышлял Калигула, проталкиваясь сквозь толпу к Форуму Августа. — Некогда патриций Публий Клодий, переодевшись женщиной, проник на запретный мужчинам праздник Доброй богини. Томился желанием увидеть жену Юлия Цезаря во время священнодействия. Его узнали и судили за оскорбление святыни. Цезарь развёлся с женой. Клодий отправился в изгнание. Отделался сравнительно легко, ведь его возлюбленная Помпея не была весталкой. Соблазнивший жрицу Весты приговаривается к смерти!»

Странно, но эти размышления не пугали Калигулу. Наоборот, придавали мечтам о Домитилле особую остроту. Юноше страстно хотелось бросить вызов опасности — и победить!

Калигула напряжённо раздумывал. В голове постепенно складывался план.

* * *

Привычный шум римской улицы возрастал, становился всепоглощающим. До ушей Калигулы донеслись мелодичные звуки кифары и взрывы хохота. Юноша мгновенно забыл о Домитилле. Умело работая локтями, он протолкался в середину толпы, запрудившей улицу. Люди почтительно расступались перед ним, пропускали вперёд. Узнавали сына славного Германика.

Толпу вокруг себя собрал бродячий певец. Невысокий, худощавый, с пронзительно живыми чёрными глазами, он был одет в рваный коричневый плащ греческого покроя. Рядом с певцом, в дорожной пыли, валялся темно-красный фригийский колпак, свидетельствующий о том, что его владелец — вольноотпущенник. Две-три монеты тускло блестели на дне колпака.

— Слепой Гомер воспел Одиссея, — мягким звучным голосом приговаривал комедиант. — Вергилий восславил Энея, бежавшего из Трои. Я же, в меру отпущенных мне Аполлоном способностей, спою о Тиберии, правящем ныне.

И, подыгрывая на кифаре, запел речитативом, намеренно гнусавя:

Славься в веках, о божественный цезарь Тиберий!

Рим проклинает и злобу твою, и коварство.

Видел я нынче тебя у двери лупанара —