Читать книгу "Любовь против правил - Шерри Томас"

Она повернулась к письменному столу и бросила сверток в угол. Но пять минут спустя уже поспешно открывала его с откровенным любопытством. И виконт определенно знал, как держать ее в напряжении пакет напоминал русскую матрешку: один слой обертки сменялся другим.

Сверху мешочек из ткани, затем картонная папка, клеенка и, наконец, большой конверт. Хелена вытряхнула содержимое конверта на письменный стол. Там оказалась пачка листов бумаги, перевязанная бечевкой, а сверху записка, написанная от руки.

«Дорогая мисс Фицхью!

Я в восхищении от беседы с вами прошлым вечером у Куинзберри. Меня несказанно обрадовал ваш искренний интерес к моему роману — или, возможно, мемуарам — о человеческой природе в ее наиболее чувственных, плотских проявлениях.

Ваш покорный слуга во всем, особенно в том, что касается плоти,

Гастингс».

Хелена насмешливо фыркнула. Вот уж поистине сексуально озабоченный тип.

Однако извращенность Гастингса затрагивала не только его самого. У него была дочь, которая жила с ним в деревне. Он уже отметил бедное дитя клеймом незаконнорожденности. А теперь собирается дальше позорить ее написанием порнографии?

Под запиской на титульном листе рукописи виднелось ее название — «Молодая жена Ларкспура» и псевдоним Гастингса: «Безрассудный джентльмен». По крайней мере тут он не ошибся. Посвящение на следующей странице гласило: «Ищущим плотских утех этого мира, ибо они наследуют землю».

Наглость этого мужчины не имела границ.

Хелена перевернула страницу и начала читать.

Глава 1

«Я начну с описания моей кровати, потому что читатель должен иметь ясное представление о месте действия книги с первой же строчки. Это кровать с богатой родословной. На ней спали короли, многие благородные джентльмены встретили на ней свою смерть, и бессчетное количество невест узнали наконец, почему их матери просили их „подумать об Англии“.

Остов кровати изготовлен из дуба, тяжелый, прочный, почти неразрушимый. По четырем углам возвышаются столбы, поддерживающие раму, на которую зимой вешают плотные занавески. Но сейчас не зима. Теплые постельные принадлежности хранятся в кедровых сундуках. Поверх пуховых перин застелены только простыни из французского полотна, такие же декадентские, как стихи Бодлера.

Однако тонкое французское полотно не так уж трудно достать в наши дни. И кровати с родословной по-прежнему остаются всего лишь мебелью. Но отличительной особенностью этой кровати является женщина, прикованная к ней, ее запястья, связанные позади, прикреплены к одному из крепких, прочных столбов.

И поскольку тут предстоит потрудиться Эросу, она, конечно, обнажена.

Моя новобрачная не смотрит на меня. Она твердо решила, как и всегда, не проявлять ко мне особого интереса даже в эту нашу первую брачную ночь.

Я прикасаюсь к ней. Ее кожа холодна, как мрамор. Плоть, скрытая под ней, упруга и молода. Я поворачиваю ее лицо, чтобы заглянуть в глаза, надменные глаза, всегда смотревшие на меня с презрением, сколько я помню.

— Почему у меня связаны руки? — шепчет она. — Вы их боитесь?

— Конечно, — отвечаю я. — Мужчина, подкрадывающийся к львице, всегда должен быть настороже».

На следующей странице располагалась иллюстрация — выполненный углем рисунок обнаженной женщины. Тело ее было скорее худощавым, чем пышным. Груди высоко торчали из-за положения рук. Лицо было повернуто в сторону и скрыто за длинными распушенными волосами. Но в позе ее не чувствовалось смущения или страха. Как будто она хотела, чтобы ее видели именно такой, выставляющей свои прелести, чтобы подразнить мужчину, который их созерцает.

У Хелены участилось дыхание — и это ее раздражало. Чудеса да и только! Гастингс все-таки сумел связать несколько слов вместе и в результате нарисовать непристойную картинку. То, что он потратил свой талант на столь недостойную цель, отнюдь не основание для нее пересмотреть свое прежнее суждение о нем. И уж конечно, не повод почувствовать волнение.

Будто она сама обнажена.

Хелена собрала страницы, которые откладывала в сторону, и положила их поверх рукописи. Затем засунула присланное сочинение снова в конверт, а конверт спрятала глубоко в ящик стола и заперла на ключ.

И только когда она покинула свой кабинет в конце дня, до нее наконец дошло, что она положила непристойный роман Гастингса на пачку любовных писем Эндрю.

— Сегодня вы задали несколько трудных вопросов бедному мистеру Кохрану, Милли, — сказал Фиц.

Его замечание нарушило тишину в карете. Они возвращались домой с дегустации, проводившейся в конторе фирмы «Крессуэлл и Грейвз». Или, вернее, Милли возвращалась домой, как только карета остановится перед их городским особняком, а Фиц направлялся куда-то по своим делам, без сомнения, навестить миссис Энглвуд.

— Я задала очень мало вопросов. А вот вы со своей стороны были слишком благодушно настроены. — В ее голосе проскальзывало раздражение. Она даже не считала нужным скрывать свое недовольство. — Обычно вы не одобряли продукт, прежде чем раза три не отправляли его назад для дальнейшей очистки и улучшения. Новый сидр ни разу не подвергался основательной проверке, а вы моментально утвердили его.

— Он изумительно вкусный. Шипучий и не слишком пенится. Сладкий, но с легкой кислинкой, как раз в меру.

Должно быть, он говорит об Изабелл Энглвуд. То есть имеет в виду не игристый напиток, а свою возлюбленную.

— Я нашла его вполне сносным, но восторгаться особенно нечем.

— Странно, — спокойно сказал Фиц. — Наши вкусы обычно совпадают. Что за день такой сегодня?

Милли упрямо смотрела в окно. Но теперь она перевела взгляд на него. У ее супруга был вид человека, очень довольного своей судьбой.

Кольцо с печаткой, которое она подарила ему, сверкало на его руке. Ей захотелось сорвать кольцо с пальца и выбросить из кареты. Но тогда ей следовало бы выбросить также и золотые карманные часы с ониксом. И прогулочную трость, фарфоровая ручка которой была покрыта изумительно синей блестящей эмалью. Совсем как его глаза.

Сколько подарков на Рождество и на дни рождения! Сколько практически откровенных попыток заявить свои права на его персону! Как будто кусочки металла или керамики могут каким-то образом изменить сердце мужчины.

— Я больше доверяю вашим суждениям, когда вы не в таком жизнерадостном настроении, — заметила она.

— Жизнерадостность — серьезное обвинение. — Фиц улыбнулся. — Много лет никто не упрекал меня в том, что я не утратил способности радоваться жизни.

Ах, эти его улыбки — она привыкла считать их вехами, указывающими путь в скрытый рай, а на самом деле все это время они были лишь указателями с надписью: «Собственность Изабелл Пелем Энглвуд. У нарушителей будут разбиты сердца».