Читать книгу "Егор - Мариэтта Чудакова"

Какое бы будущее не выбирал себе Егорка – это ранняя взрослость родного деда не могла не воздействовать на его жизнь. Она и подталкивала впоследствии – и тоже рано на чей-то взгляд! – к серьезным поступкам.

«Звучит очень романтично – в 17 лет командовал полком. Но при этом надо понимать, что такое гражданская война, какая страшная судьба, какая огромная тяжесть за всем этим стоит, сколько убитых тобой или по твоему приказу – пусть даже во имя дела, которое тебе кажется правым, – твоих же соотечественников. Отец вспоминал, что дед всегда отказывался рассказывать что-либо о гражданской войне» (Е. Гайдар, 1996).

Это очень важные и точно найденные слова. Как рассказывать про то, как ты убивал своих? И не только в бою, но взятых в плен, безоружных…

Сегодня в России многие вполне взрослые люди уже не понимают, что Гражданская, то есть братоубийственная война – прежде всего страшная трагедия. У человека вменяемого (невменяемых тоже всегда и везде достаточно) не могли не наступить рано или поздно отрезвление и ужас от всего того, что он делал (и не мог не делать, вот в чем суть!) на такой войне. Хоть и был на стороне тех, кто, как они сами думали, сражался за правое дело и в конце концов победил.

Именно после победы воспоминание обо всем этом становится трудным делом. Даже если человек до поры до времени и не сознает, что победители принесли горе своему народу.

«Пожалуй, больше всего из его книг люблю “Школу”. А когда совсем недавно впервые посетил его родной Арзамас, понял и полюбил еще больше» (Е. Гайдар, 1996).

Большая, в немалой степени автобиографическая, повесть Аркадия Гайдара «Школа» (1930) начинается так: «Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах, огороженных ветхими заборами…»

Книга отвечала рано проявившемуся научному складу Егоркиного ума – в ней логически последовательно (что нимало не мешает художественности) выстроена вся история прихода Бориса Горикова к большевикам. Прототипом же Горикова, повторим, во многом послужил сам автор повести – Голиков, он же Гайдар, он же Егоркин дед.

Уже в этой книжке показана и непереносимость для нормального человеческого сознания убийства людей своей же страны, и стремление подавить в себе эту непереносимость – ради идеи:

«Я увидел захваченного гайдамака, позади него трех товарищей и Чубука.

“Куда это они идут?” – подумал я, оглядывая хмурого растрепанного пленника.

– Стой! – скомандовал Чубук, и все остановились.

Взглянув на белого и на Чубука, я понял, зачем сюда

привели пленного; с трудом отдирая ноги, побежал в сторону и остановился, крепко ухватившись за ствол березы.

Позади коротко и деловито прозвучал залп.

– Мальчик, – сказал мне Чубук строго и в то же время с оттенком легкого сожаления, – если ты думаешь, что война – это вроде игры или прогулки по красивым местам, то лучше уходи обратно домой! Белый – это есть белый, и нет между нами и ними никакой средней линии. Они нас стреляют – и мы их жалеть не будем!

Я поднял на него покрасневшие глаза и сказал ему тихо, но твердо:

– Я не пойду домой, Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я сам шел воевать… – тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: – за светлое царство социализма».

В повести был поразительный, юной талантливой рукой написанный конец. Конец этот тоже автобиографичен – автор повести сам получил тяжелое ранение в 16 лет.

«Навстречу пулеметам и батареям, под картечью, по колено в снегу двинулся наш рассыпанный и окровавленный отряд для последнего, решающего удара. В тот момент, когда передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила мне в правый бок.

Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. “Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит. Раз не убит – значит, выживу”.

Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди.

“Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня”.

…Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку. “А что, если санитары не придут, и я умру?” – подумал я, закрывая глаза.

Большая черная галка села на грязный снег и мелкими шажками зачастила к куче лошадиного навоза, валявшегося неподалеку от меня. Но вдруг галка настороженно повернула голову, искоса посмотрела на меня и, взмахнув крыльями, отлетела прочь.

Галки не боятся мертвых. Когда я умру от потери крови, она прилетит и сядет, не пугаясь, рядом.

Голова слабела и тихо, точно укоризненно, покачивалась…»

Аркадий Гайдар не раз описывал ощущения тяжелораненого героя-мальчика. Это – ив «Судьбе барабанщика» тоже:

«Но, даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загремевшие по саду выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы».

И у Егорки сладко и горестно замирало сердце, когда читал дальше – после особого просвета на странице – строки, почему-то заставлявшие вспомнить начало «Слова о полку Игореве»: его читала ему мама.

«Гром пошел по небу, а тучи, как птицы, с криком неслись против ветра. И в сорок рядов встали солдаты, защищая штыками тело барабанщика…»

– Поймите же! – хотелось крикнуть Егорке. Крикнуть неизвестно кому… – Он упал – и сразу в сорок рядов встали те, кто готовы были его защищать!.. Вот как! Так и должно быть, только так!

У Егорки начинало щипать глаза и выступали слезы, когда он читал и перечитывал эту страницу. Хорошо, что никто не видел! Ведь всем было известно, что он никогда не плачет – с самого детства.

Он мечтал стать таким же храбрым, как маленький барабанщик и как герой «Судьбы барабанщика». Ну а если не удастся – ну, тогда… Тогда он хотел бы встать в эти сорок рядов и защищать их обоих!

(.. Он еще не знает, что этих сорока рядов, готовых защищать правое дело, может и вовсе не оказаться в наличии – и как раз тогда, когда они будут очень и очень нужны.)

«…Гром пошел по небу, и тучи, как птицы, с криком неслись против ветра. А могучий ветер, тот, что всегда гнул деревья и гнал волны, не мог прорваться через окно и освежить голову и горло метавшегося в бреду человека. И тогда, как из тумана, кто-то властно командовал: “Принесите льду! (Много-много, целую большую плавучую льдину!) Распахните окна! (Широко-широко, так, чтобы совсем не осталось ни стен, ни душной крыши!) Быстро приготовьте шприц! Теперь спокойней!..”

Гром стих. Тучи стали. И ветер прорвался, наконец, к задыхавшемуся горлу…»

19. 1963–1964. Первый школьный год. Возвращение в Москву

Письма из Гаваны в Москву

12 октября. Мама Егора – его бабушке.

«…В школе Егором довольны. У него есть чувство ответственности и упорства – это самое главное. Значит, будут и знания.