Читать книгу "Этюды Черни - Анна Берсенева"

Саша никогда не звонила Филиппу сама. Впрочем, он звонил ей так часто, что в этом и не было необходимости. Как только она просыпалась утром и включала телефон, то сразу же обнаруживала его звонки. И весь последующий день, который с неизбежностью должен был бы тянуться у нее теперь тягуче, бессмысленно, бездельно, сразу же приобретал стройную структуру, становился осмысленным, проникался множеством маленьких целей, за которыми маячила главная цель: встреча, разговоры, общий вечер, поцелуи, постель… Любовь.

За осмысленность, которую он вносил в ее жизнь, Саша была ему благодарна. Но благодарности своей она не высказывала и даже не выказывала. Да Филипп и не требовал от нее благодарности – сам был благодарен ей за воодушевление, которое она вызвала в нем. И он-то как раз своего воодушевления не скрывал.

– При мысли, что ты есть и вечером я тебя увижу, весь день чувствую себя шариком, который надули гелием, – говорил он.

Иногда Саша оставалась у него, иногда он приезжал к ней на ночь, однажды они уехали в спортивный комплекс в Подмосковье и до темноты катались на лыжах, и в темноте еще катались, потому что склон был ярко освещен, а потом полночи сидели на веранде своего номера, пили вино, болтали, смеялись, а потом такая была любовь, что заснули только на рассвете, который зимой бывает вовсе не рано…

Саша правильно догадалась: Филипп оказался не только замечательным любовником, но и таким же собеседником. Он мыслил глубоко и свободно, как может мыслить только человек, сумевший реализоваться полностью и не обремененный поэтому злобными комплексами неудачника. И если он говорил, что ему что-то не удалось, то ни в словах его, ни в интонациях, которые правдивее слов, не было ни тени досады.

– Я не сделал ничего великого в высоких технологиях, – сказал он. – Потому что не сумел связать их с великой задачей.

– Это с какой, например? – удивилась Саша.

Разговор происходил как раз в ночь после катания на лыжах. Мороз был не жгучий, сидеть на веранде благодаря меховым мешкам, в которые они закутались, было так же приятно, как летом. А веранда напоминала палубу корабля, плывущего прямо в лес, под заснеженные сосны.

– Например, я не имел намерения создать с помощью этих технологий новый мир, какого до меня не было, – объяснил он. – Я не затевал мир Филиппа Марея. Стив Джобс имел такую идею, а я нет.

– А ты не преувеличиваешь? – пожала плечами Саша. – Ну да, наверное, Джобс был талантливее, чем ты. Не обижайся! – на всякий случай добавила она. Филипп улыбнулся. – Но и не более того, мне кажется. Когда ты пишешь какую-то программу, ты же думаешь о том, как это сделать технически, технологически, а не о какой-то отвлеченной идее. И сапожник шьет сапоги и думает, что должна быть ровная строчка и должны прочно держаться каблуки. А если он начнет думать не о технологии, а об идее, то каблуки у его сапог на третий день отвалятся.

– Нет. – Филипп покачал головой. – Это только кажется, что вещи создаются с помощью технологий. А на самом деле они почему-то оказываются сильно насыщены идеями. Да, когда что-то делаешь, то ставишь перед собой самые простые, понятные задачи, это правда. Но в итоге у тебя получается то, что ты есть. Не меньше, но и не больше.

«Все-таки он не прав, – подумала Саша. – Когда я пою… пела, то думала только о том, как извлечь звук. И хотя все говорили о какой-то задушевности или, вот как он, о чувственности голоса, но я-то сама знала, что это просто мой личный способ извлечения из себя звука, и никакой сверхъестественной чувственности во мне нет, не говоря уже про задушевность. Все это только иллюзия, которая непонятно почему создавалась мною и не создавалась другой певицей. Другая, впрочем, создавала другую иллюзию и тоже не понимала, как у нее это выходит».

Тут она поняла, что слишком углубилась в мысли о пении. Ей надо отвыкать от них. Она выброшена из той жизни, в которой они имели смысл. Даже если голос каким-нибудь чудесным образом восстановится… Во-первых, надеяться на это не стоит, а во-вторых, все равно она уже не займет в той жизни прежнего своего места.

Ей сорок лет. Когда-нибудь все равно надо было бы думать о том, что она станет делать, когда голос иссякнет. Что ж, ей пришлось думать об этом раньше, чем она предполагала.

Она должна выбросить из головы мысли о несбыточном. И она это сделает.

Пока Саша размышляла таким образом, Филипп выпутался из мехового мешка, сходил в комнату и принес для себя и для нее коктейли в двух бокалах. Бокалы такой формы назывались флейтами. Зачем она вспомнила их название? Снова – болезненные мысли, связанные с музыкой, и ни к чему ей эта пустая болезненность.

От коктейля шел легкий пряный запах.

– Чем это он пахнет? – спросила Саша.

– Индийскими штучками, – ответил Филипп. – Я добавил, хоть ты индийское и не любишь.

– Почему? – Она пожала плечами. – В коктейле люблю. В еде тоже. В духах.

– В Индии есть масляные духи, – вспомнил он. – Называются миск. Запах… Трудно объяснить, что это за запах. Мусульмане говорят, так пахнет в раю.

– Я такие хочу! – Она оживилась. Болезненные мысли улетучились. – Будешь целовать меня и думать, что ты попал в рай.

– Я и без духов так думаю, когда тебя целую.

Саша сидела в шезлонге, до пояса укутанная в мешок, а Филипп стоял перед нею с бокалом в руке. Он поставил бокал на пол, присел рядом на корточки и принялся ее целовать.

– Ты знаешь, что с тех пор как мы вместе, у меня начала пропадать помада? – сказала она, когда он на секунду отстранился.

– Как пропадать? – удивился он.

– С губ, с губ.

Они засмеялись. Смех звенел под просторным зимним небом. Саше казалось, что он касается снежных шапок на сосновых ветках, стихает от этих прикосновений, но тут же отталкивается и улетает снова – в свободу, в межзвездное пространство.

«В конце концов, – подумала она, – если бы я сейчас пела, то ни в коем случае не стала бы сидеть ночью на морозе, да еще разговаривать. А теперь – сижу, разговариваю, целуюсь. О чем жалеть?»

Глава 12

Доски выщербленные, рассохшиеся, с корявыми дырками от выпавших сучков.

«Как странно, – думает Саша, – ведь здесь не только оперы идут – балеты тоже. Как же танцуют на этих досках?»

Да и петь нельзя, стоя на таком кривом полу. Но она поет, голос звучит у нее внутри, она точно знает, что поет… А в зале начинается гул, слышатся возмущенные возгласы: «Почему она молчит? Сколько она будет молчать? Мы пришли ее слушать! Слышать!.. Скажите ей!..»

Она слышит эти возгласы с ужасом, не понимает, что они означают, и поет, поет все громче, все яснее, полетность ее сопрано всем известна, ее и пришли слушать из-за этой полетности, нет, не из-за этого, а из-за того, что голос у нее манящий, чувственный – кто это сказал о ее голосе? – в нем есть обещание, и все, кто пришел, ждут, как она выполнит это обещание, и вот они все вскакивают со своих мест, устремляются на сцену, и она понимает, что принадлежит им всем, что за тем они и бегут – чтобы она принадлежала им всем одновременно…