Читать книгу "Кот знает всё - Юлия Александровна Лавряшина"

распутала их обраставшую подробностями тайну.

– Квартиру сегодня показывала в тихом центре, – говорила Рената, хмурясь от недовольства.

Глеб пытался угадать: собой? ситуацией? Долго гадать не приходилось, ей и самой не терпелось переложить на него, от всего освобожденного, часть своей тяжести.

– Хозяева милые, старые интеллигенты, дети у них разъехались, а им вдвоем просто не под силу тащить эту трехкомнатную. Сыплется все, трубы менять надо, да и квартплата – не приведи господь! А покупательница – халда мордастая, нахапала где-то… Вульгарность из нее так и прет! А на туфлищах грязь лепехами налипла. Но ей же плевать, она так и поперлась по их стареньким коврикам. У меня аж зубы хрустнули, еле сдержалась, чтоб ей пинка под зад не дать!

Ему нравилось, что Рената говорит с ним как со старым знакомым, не особенно выбирая выражения, так она с сестрой общается, он слышал. И эта доверительная грубоватость каким-то образом, казалось Глебу, роднила их. Но вместе с тем Рената продолжала обращаться к нему на «вы», и он с горькой насмешливостью принимал эту подчеркнутую уважительность.

– И ходит, рыло свое сует во все щели… Ну, это правильно, конечно, надо же посмотреть, что берешь. Но уж больно у нее рожа мерзкая! И еще смеет говорить этим милым старичкам: «Засрали все! Тут ремонта еще на несколько тысяч баксов!» Чуть не убила ее.

Глеб глазами попытался спросить: «Купит?», и Рената поняла, мотнула кудрявой, слегка всклокоченной головой:

– И купит, и заселит там свой свинский приплод… С таким дерьмом приходится работать, вы не представляете! Да ладно, черт с ними… Я вам лучше расскажу, как сегодня в парке птица пела. С детства не слышала, честное слово! Просто внимания не обращала. Целая жизнь прошла…

Стоило Ренате забрать кота и выползти из его норы, водрузив на место легкую перегородку между их жизнями, как он тут же пускался за ней следом по ему одному видимой тропинке, которая уводила с каждым днем все дальше и возвращения не обещала. Глеб скользил по следам этой женщины, отпечатавшимся только в его сознании – звуком. Легким, приближающимся, удаляющимся, фортепьяно, музыка движения, короткие, нетягостные паузы – это и есть Рената.

Но не только это, в ней так много всего, она средоточие земной наполненности. Голос, цвет, запах – все это она дарила ежедневно, чтобы ему было чем жить в ее отсутствие, а назавтра пополняла запас. Она не истощалась, с ней каждый день приходило солнце, даже если за окном было пасмурно. Из душного мрака Рената вытягивала его целым ворохом вопросов, и Глеб с готовностью мигал, лишь бы она не утратила к нему интереса, не забыла однажды заглянуть в его полужизнь.

Вот что теперь пугало его сильнее регулярных визитов жены, всегда готовой разрядиться побоями. Боли он, как и прежде, не ощущал, но когда Роза мутузила его бесчувственное тело, Глеба жгло изнутри бессильной ненавистью ко всему на свете, даже к Ренате, которая не могла прекратить этого. Ни вернуть ему жизнь, ни забрать ее совсем…

Он отдавал себе отчет: появись на месте Ренаты ее сестра, или дочь, или любая другая женщина, он точно так же изнывал бы от ожидания, ведь ничего другого просто не было. И все же ему не хотелось, чтоб это была не Рената.

Ни у кого другого не посверкивало в глазах темное золото, посмотри в них – и ты уже богач, счастливец, избранник судьбы. Следующая секунда может погрузить тебя в отчаяние разорившегося аристократа, но один-то миг уже был. И ты его не забудешь…

Никто, кроме Ренаты, не имел таких улыбчивых губ – уголки мягко приподняты кверху. Совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы улыбка светилась на ее лице постоянно. Даже когда она бывала расстроена или зла, природная жизнерадостность проступала в ее лице, заверяя: скоро я приду в себя, скоро в моих глазах снова взойдет солнце. И оно ненадолго согреет вашу никчемную жизнь. Полчаса в день, иногда чуть больше, чуть меньше, ни на что другое Глеб и не рассчитывал. Ничего другого просто и быть не могло.

Ему хотелось потрогать ее волосы… Рената сказала, что они вьются от природы, она ничего с ними не делает. Втянуть бы их запах, зарыться лицом, надышаться до одури, до остановки сердца. Наверное, можно было бы попросить об этом, немного благотворительности, разве она отказала бы? Несколько месяцев назад Глеб просто притянул бы Ренату к себе, не спрашивая позволения, и взял бы не только эту малость…

Но ему захотелось этого, когда возможность взять была утрачена им. Он понимал: не случайно именно сейчас… Раньше он, скорее всего, и не заметил бы эту Ренату. Сколько ей? Под сорок? Нина была ровесницей ее дочери. Когда его тело было живо, оно управляло его зрением. Теперь взгляд был свободен от пелены условностей. И первое, что ему открылось в мире, стремительно сузившемся до размеров чужой для него комнаты (раньше Глеб и не заглядывал сюда), – Рената.

Вчера она едва не попалась его жене, ускользнула в свой мир живых людей в последний момент, когда Роза уже подходила к комнате. Они увлеклись и не услышали, как подъехала машина, чуть не упустили звуки шагов. Чтобы заглушить шуршание куска плетенки, который Рената вставляла на место, Глеб громко застонал, чем привел жену в восторг.

– А! Так тебе все-таки бывает больно? Вот помучайся, помучайся, сволочь ты такая…

«Я – сволочь, – безмолвно соглашался он. – Я привел в наш дом молодую девочку, которую даже не любил, и поселился с ней у тебя под носом. Это черт знает какое скотство… И ты миллион раз права, что не можешь простить меня. Давай, разрядись, ударь меня, выругайся как следует. Делай что хочешь. Только не замуровывай это мое окно в мир. Не отбирай Ренату».

А увлеклись они с Ренатой потому, что в этот раз она притащила с собой целую пачку листов, где, кроме алфавита, который использовала, когда его ответ составляла по буквам, были еще возможные заготовки. И разговор пошел живее, он предупредил ее, что жена, когда заходит сюда, затыкает отверстие в стене старой подушкой, и рассказал, как попал в аварию, и что врачи признают его практически безнадежным, и кем был – до того…

А Рената живописно поведала, как они зарабатывали на дом, и ему до слез стало жаль этих женщин одной семьи, которые столько лет наступали на горло собственным – по-разному звучащим – песням, лишь бы только почувствовать себя людьми.

Наконец, она спросила про Нину.