Читать книгу "Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе - Евгений Валентинович Лукин"

у Персефоны, и тем, что умерли без цели: без цели быть и ей». Эрос приемлется в любых вариациях, за исключением насилия, и трактуется как принцип стремления к красоте, стремления к благу, стремления к бессмертию. По Платону, он начинается с отдельного явления прекрасного и постепенно, словно по ступеням, поднимается вверх, достигая конца пути — созерцания нечто вечного, которое «не возникающее и не исчезающее; не возрастающее, не убывающее; не в чем-то одном прекрасное, а в чем-то другом безобразное» («Пир»).

Эти платоновские ступени любви в христианстве преображаются в сияющую лествицу восхождения к небу. Бог есть любовь, а точнее «Бог — это всех объединяющий Эрос» (св. Максим Исповедник), который имеет различные степени преображения (сублимации) — от Эроса физического и душевного к Эросу умственному, ангельскому и, наконец, божественному. В святоотческом предании Бог является «запредельной неудержимой Причиной всякого эроса, к каковой и простирается соответствующим каждому из сущего образом общая для всего сущего Любовь» (св. Дионисий Ареопагит). Бог не может быть творцом зла: как зло есть несовершенное добро, так и насилие есть несовершенная любовь. Поэтому сила любви должна направляться не на отрицание, а на чудесное преображение несовершенного в совершенное, на восхождение вверх по небесной лествице.

Напротив, гностическая ересь отвергает саму возможность преображения: во Вселенной, где противостоят друг другу Бог и дьявол, свет и тьма, небо и земля, добро и зло, дух и плоть, любовь как таковая таит в себе великий сатанинский замысел продлить бытие во плоти, поэтому, противодействуя дьяволу, следует «воздержаться от брака, от удовольствий любви и рождения детей, так чтобы божественная Сила не могла бы на ряд поколений дольше оставаться в материи» (Александр Ликополийский). Торжество Эроса означает победу смерти, а не бессмертия: любовь мыслится как страшный смертный грех. Этот лунный гностический идеал не имеет ничего общего с христианским: «если бы Эрос был презренен в каком-либо аспекте, то как могла бы „Песнь Песней“ стоять в каноне священных книг?» (Вышеславцев).

Однако на Руси, которую Владимир Красное Солнышко крестит огнем и мечом, побеждает нечто иное, промежуточное, удручающее своей непоследовательностью, своей двойственностью. Упомянутый византийский судебник, видимый в державной руке Христа над вратами Софийского собора, используется при составлении русских богослужебных книг — требников. В них содержатся крайне жесткие правила эротического поведения, где рассматриваются, по оценке Георгия Федотова, «все темные царства порока, естественного и противоестественного, с отвратительными подробностями, будто седьмая заповедь — единственная в Декалоге»

В требнике Чудова монастыря (XIV век) перечисляются обязательные вопросы, что задаются женщинам на тайной исповеди: «Прежде всего, как дошла до греха — с законным мужем или блужением? А на подругу возлазила ли, или подруга на тебе творила, как с мужем, грех? В задний проход или сзади со своим мужем? Сама своею рукою в свое лоно пестом или чем тыкала ли, или вощаным сосудом, или стеклянным сосудом? Ложе детинное или скверны семенные откушала ли?» С таким же тщанием опрашиваются и мужчины. За каждое отступление от правил естественного соития назначается наказание (два года сухоядения или год поста) и заодно внушается страх: в одной притче рассказывается, что уд при рукоблудии превращается в змеиный хвост (видимо, отсюда и современное стыдливое толкование «хобота» Змея Тугарина как «змеиного хвоста»).

Победившее христианство проповедует порою не великую возможность преображения Эроса, а суровый морализм, покоящийся на ветхозаветном законе возмездия: «в борьбе с ограниченностью язычества христианство само стало ограниченным и не смогло раскрыть полноту Христовой Истины» (Карсавин). Морализм исключает радость любви и изгоняет веселый Эрос из святого храма: «милый друг» Змей Горыныч неотвратимо обретает черты библейского змия, черты дьяВольского искусителя, черты русского черта. Владимир Красное Солнышко поступается этим «темным» прошлым во имя будущего этнического мира, во имя единого религиозного идеала, во имя любви — любви возвышенной, великой, причастной тайнам бытия.

* * *

Пространство русского духа

Размышления о Прологе к поэме «Руслан и Людмила»

Знаменитый Пролог, впервые опубликованный Александром Пушкиным во втором издании поэмы «Руслан и Людмила» (1828), неожиданно вызывает и восхищение, и недоумение современников. Его признают подлинно народным произведением, в отличие от слегка побледневшей поэмы, которая объявляется «столько же русской, сколько и немецкой, и китайской» (Виссарион Белинский). Сходный приговор оглашает и славянофил Николай Полевой: «когда Пушкин издал сию поэму с новым введением, то введение это решительно убило все, что находили русского в самой поэме». Три десятка строк кажутся куда глубже, куда насыщенней по национальной мысли и национальному чувству, чем большая романтическая повесть в стихах:

У лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом; Идет направо — песнь заводит, Налево — сказку говорит. Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит; Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей; Избушка там на курьих ножках Стоит без окон, без дверей; Там лес и дол видений полны; Там о заре прихлынут волны На брег песчаный и пустой, И тридцать витязей прекрасных Чредой из вод выходят ясных, И с ними дядька их морской; Там королевич мимоходом Пленяет грозного царя; Там в облаках перед народом Через леса, через моря Колдун несет богатыря; В темнице там царевна тужит, А бурый волк ей верно служит; Там ступа с Бабою Ягой Идет, бредет сама собой;