Читать книгу "Страсти по опере - Любовь Юрьевна Казарновская"

в тенора и вернулся обратно в баритоны, исполняя иногда и басовые партии.

Так вот, Тосканини сказал им, что спели-то они неплохо, но исполнителям ни в коем случае не стоит поступать так, как Карузо и Титта Руффо на известной записи, где они поют этот же дуэт. Кажется, что два великолепных, уникальных голоса не исполняют свои партии, а стараются во что бы то ни стало перекричать друг друга — и на заключительной ноте последней фразы Dio vendicator («Грянь, месть небес!») Карузо всё-таки «накрывает» голосом партнёра!

Валентин Серов. Портрет Франческо Таманьо, первого исполнителя роли Отелло

Это к тому, что шекспировские страсти и первоисточника, и оперы Верди иногда провоцируют певцов на крайности. Например, на «громовое» звучание в роли Отелло — эта традиция пошла от первого исполнителя роли, Франческо Таманьо, обладавшего действительно абсолютно феноменальным по силе голосом — среди его последователей, подчас очень громкоголосых были тот же Карузо, а среди наших современников — Джеймс Маккрекэн. Напротив, для таких певцов, как Карло Бергонци и Пласидо Доминго, роль Отелло давала возможность не оглушать чисто вокальными эффектами, а лепить запоминающийся характер…

Удивительно, что сохранившиеся записи Таманьо ни в коей мере его вокального феномена не передают, не объясняют многочисленных легенд о не щадившем себя ни на сцене, ни в жизни и потому очень рано умершем артисте.

Например, о том, что когда он выступал в Большом театре — от тех времён сохранился написанный Валентином Серовым портрет певца — студенты слушали его с Петровки бесплатно. Невероятной силищи голос, который, как показали посмертные исследования, был во многих отношениях физиологической аномалией, доносился до них сквозь слуховые окна! Иное дело, что у Таманьо нередко возникали проблемы с элементарной нотной грамотой — о чём не раз пишет в своих письмах Верди.

Другая крайность — превращение Дездемоны в чисто «голубую» героиню. Да, в письмах Верди есть упоминания о том, что такие ангелы, как Дездемона, в реальной жизни не встречаются — я с этим, кстати, совершенно не согласна.

И первая исполнительница роли Дездемоны Ромильда Панталеони, как вспоминают современники, по жизни была тоже немного «не от мира сего» — не потому ли её «звёздная» карьера была не очень долгой? А на премьере — по воспоминаниям того же Тосканини, служившего в 1887-м, в год премьеры «Отелло», виолончелистом в оркестр La Scala — она тоже в чисто музыкальном отношении была совсем не безупречна…

Любовь Казарновская — Дездемона. Royal Opera House, Covent Garden, Лондон

Без нежности, без плавности звуковедения нет ни Отелло, ни Дездемоны. Дездемона — это цветок, который распускается в первый и, к сожалению, в последний раз в жизни. Она почти святая, в ней нет ничего artificial, искусственного. Такое безыскусное, абсолютно светлое и чистое созданье, которое при этом в душе, незримо для всех — созревшая для глубочайшего чувства женщина.

Она любит — без претензий. На её душе нет никаких язвин, шрамов от предыдущих общений с мужским полом. И своему чувству, своему любимому человеку она отдаётся полностью, до конца. Такие женщины встречались и — даже сегодня! — встречаются.

Дездемона, как говорила о ней Надежда Матвеевна, вообще не воспринимает никаких ухищрений злобы. Она могла бы сказать, как булгаковский Иешуа — злых людей нет на свете, не бывает таких. И если даже с ней кто-то поступит так же, как кентурион Крысобой с Иешуа, она не поверит, что есть люди, которые могут сознательно причинять зло.

Ей даже в голову не приходит, с какой такой стати ей надо скрывать свою дружбу с Кассио. И тем более она не может понять, почему упоминание о нём вызывает такое раздражение и даже злость у Отелло. «Что? Почему? Он такой чудный, он тебе предан, он с тобой до конца честен». И прочее. А Яго? Вот уж кто не может быть предателем, нанести удар в спину ей или Отелло! Как это может быть, ведь он и Эмилия — её друзья. В ней вообще нет того, что тот же Яго в своём монологе называет il fango originale — врождённая, изначальная грязь.

Дездемона — такая, какой её написал Верди — соткана из очень разных материй. При всей моей любви к этой роли я никогда не мыслила её как чисто лирическую партию, никогда — и всегда насыщала её чертами lirico spinto, уже в начале, в дуэте Mio superbo guerrier («Мой доблестный воин…»). Тут голос должен быть просто гимническим — сколько вздохов моей души обращены к тебе, какими её силами, какими красками высказать тебе, как я люблю, как я преклоняюсь перед тобой? Таковы её сила, что небеса отвечают Amen, когда сливаются твоя сила воина и сила моей любви.

Дездемона Любовь Казарновская, Эмилия — Розалинд Элайес. Metropolitan Opera, Нью-Йорк

Второй акт. Хор с детьми — совсем другие краски! Она сама охотно превращается в такого же ребёнка, как те, что приносят ей цветы и танцуют с ней хоровод. Чистая пастораль, идиллия — страшная мужская клятва будет только в конце акта. А пока — отдадимся танцу, откроем своё сердце детям, не будем вспоминать ни о чём дурном… Как это здорово, как прекрасна жизнь!

Дальше — доверительный разговор с мужем о Кассио. Разговор с Отелло как с другом, разговор двух людей, которые просто держатся за руки. Милый, почему ты сердишься, почему не хочешь со мной говорить? Ну, оставь это. Тут чисто бытовые, житейские интонации. Но тревога и драма уже назревают, начинают бурлить…

Третий акт, мне кажется, сразу исключает любые разговоры о «голубой» героине. Дездемона начинает понимать, что произошло нечто ужасное, что её кто-то оговорил. Она мечется сама, мечется её душа. Это «голубое» создание бросает прямо в лицо Отелло: «Ah! non son ciò che esprime quelle parola orrenda!» — как ты можешь так со мной разговаривать? (В русском переводе: «Ах, повторить не смею, что про меня сказал ты!») Я ведь ничего плохого тебе не желаю. Здесь её сила, эта мощь её характера должна проявиться прежде всего в интонациях её голоса.

А ариозо Esterrefatta fisso lo sguardo tuo tremendo — это чистая драма. И Тосканини просил певиц не «распевать», а просто выкрикнуть его, это чистейший крик души — тут может показаться, что нужно не спинтовое, а настоящее драматическое сопрано. При всей своей чистоте, лиричности и каком-то невероятно-небесном