Читать книгу "Орнамент - Винцент Шикула"

missa est! Эти слова адресованы всей площади. Народ крестится и спешит за стол, к мясному супу. Причетник, звонарь, казначей и несколько самых набожных выходят из церкви последними, каждый уносит домой громничную свечку. Городок благоухает ладаном, но люди очень осторожно вдыхают в себя воздух, никто не хочет простудиться.

Мимо Борша плетется заспанный цыган, наверняка всю ночь играл на свадьбе. Цыган боится громнички.

Вот уже и следующий автобус. Прихожане из пригородов (маленький городок тоже имеет свои пригороды) напирают, словно собираясь опрокинуть автобус, то здесь, то там мелькают над головами свечки, толпа как будто поджидает и собирается поколотить тех, кто выходит. Эва не приехала. Приедет уже после обеда? Нет, вряд ли. Я слегка сердит. Было бы даже неестественно, если бы я хоть немного не рассердился. Быть сердитым в такой ситуации полагается. Иду сообщить Йожо, как обстоят дела. Его ведь это касается больше, чем меня. Не надо, чтобы он видел на моем лице слишком уж большое разочарование. Приезд Эвы ничего для меня не значит. Я ничего особенного от него и не ожидал. Так ему и скажу. Эва собиралась приехать к нему, а не ко мне. А может, она еще и приедет. Вполне вероятно, что приедет.

Подойдя к окну, я свистнул, но Йожо не услышал меня или не пожелал услышать. Я взбежал наверх. Он вышел на лестницу с молитвенником в руке.

— Не приехала?

Я кручу головой. Что тут говорить. Йожо спешит назад в комнату, наверняка хочет помолиться. Я иду за ним. Надо бы чего-нибудь съесть. Хотелось бы съесть чего-нибудь теплого. Только вот мы сегодня ничего не готовили. Из-за этого визита забыли про еду. Пойду к пани Ярке. — Что у вас сегодня на обед?

Видите, как бегут вперед мысли? Сегодня — тогда и сегодня — сегодня. В данный момент. Тогда мне захотелось говяжьего супа, а сегодня могу сказать, какой у него был вкус. Вкус, обусловленный моим многолетним опытом, и вкус как естественное свойство говяжьего супа, по которому даже слепой может отличить его от фасолевого. Когда я ем говяжий суп, то чувствую у себя во рту нечто говяжье. Мне представляется образ, я не утверждаю, что всякий раз, но все же — образ коровы, которая могла бы еще долго давать молоко и произвести на свет миленьких теляток. Я смотрю на теляток, и в моих глазах появляется что-то телячье. Я мог бы повернуть это по-другому и сказать, что телятки смотрят на меня, однако читателю уже наверняка опротивело мое нахальство, поэтому поворачиваюсь, я мог бы сказать — к нему, если бы читатель не принял это за оскорбление, лучше скажу — поворачиваюсь к себе, погружаюсь в себя, хочу найти в себе себя прошлого и себя будущего, себя в свойствах, себя в своем зрении, себя в мыслях и делах. Скажу так: У Матея Гоза вся его история еще впереди. Он будет смеяться, будет негодовать, невзначай кого-нибудь пнет или будет жаловаться, что кто-то пнул его. Не знает он одного — удастся ли ему когда-нибудь поумнеть. Матей Гоз уже пожил на этом свете. Он не стар, но и не очень молод. Про ум его никто не спрашивал, но ему вдруг захотелось узнать, как обстоят дела с его умом. Но не будем обгонять события! «Если хочешь быть достойным человеком, — говаривал мой отец, — никогда не забывай о своем детстве!». Или: «Не забывай, что твоя фамилия — Гоз!» Ага! Знаем, чего мы должны держаться! Матей Гоз! Сыночек! Единственный! Внучек! «Не забудьте зайти к Бубничу, я заказала у него для Матея сапоги!» Матей Гоз в сапогах. Матей Гоз без сапог. Матей Гоз — как горн, который придает торжественность любому студенческому собранию. Матей Гоз в казенных резиновых сапогах на строительстве «Трассы молодежи». Матей Гоз в университете. Дома. В парке. На улице. В 1953 году от Рождества Христова на празднике Громницы в 85-ти шагах от памятника Урбану Воршу, заколоченного досками. 172 метра над уровнем моря. Точное время: 12.45. Шел снег. Взгляд издалека: 1970 год от Рождества Христова, 2-го апреля, в 15.25. Моросило. Завтра, а сегодня — это уже вчера (это надо понимать так, что писатель просидел над этими строчками несколько дней), настоящий февральский день, метель и сугробы. Сегодня: 4-го апреля 1970 года, 9.48. 25-я годовщина освобождения Братиславы, ясный солнечный день. На улице снега по колено.

Я сказал (семнадцать лет назад), что пойду к пани Ярке, но перед этим забежал еще раз на площадь Борша посмотреть, не приехала ли Эва автобусом в 12.45. Не приехала. Оттуда я отправился по улице Купецкого до Ветерной, заглянуть в корчму, не работает ли, случайно, в свою смену пани Ярка. Ее не было. В корчме, поскольку люди не любят сбегать с воскресного домашнего обеда, было всего пять-шесть посетителей. Коллеге Ярки некого было обслуживать. Ей хотелось со мной посплетничать, но я был очень голоден и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, намекая, что мне некогда. Она сказала, что пани Ярка точит на меня зуб, сердится за тот аспарагус, который я позаимствовал у них несколько дней назад.

— Да я вам его верну.

— Ну, да. Только пани Ярка сказала, что без ее разрешения я не должна была ничего вам давать, вы, говорит, и так ничего не заслуживаете, потому что ходите сюда только когда вам что-нибудь нужно.

— А когда мне еще ходить? Когда мне ничего не нужно, я сижу дома и занимаюсь.

— Ну, да. Только пани Ярка сказала, что раньше вам тоже надо было заниматься, но тогда вы все-таки находили время. Через несколько месяцев закончите учебу и потом, говорит, ни с кем и знаться не захотите.

— Я пойду к ней.

— Погодите! Я хотела вам еще передать, что пани Ярка сказала… — но тут ей пришлось обслужить посетителя. Заодно она спросила и у меня, не хочу ли я пива, я ответил, что нет, но еще немного постоял, чтобы не выглядело так, будто я убегаю из-за ее болтовни. И обрадовался, что мужчине, который нас прервал, захотелось выпить пива и рюмку водки возле барной стойки. Он спросил у корчмарки что-то, о чем я узнал только то, что этого чего-то было достаточно.

Мужчина: — Ну, и как, было оно? Было?

Корчмарка глянула на меня и промолвила: — Сколько нам его надо было, столько мы и взяли.

Много они взяли или мало, этого я уже не узнал, но распрощался с ними сердечно, так что обоим