Читать книгу "Орнамент - Винцент Шикула"

которые я сегодня вспоминаю, а порой кажется, что и придумываю, хотя, может, они и случились только для того, чтобы сегодня я вплел их в свое повествование — все это было мне близко, принадлежало мне так же, как и ей. Мой тогдашний смех был не таким, как сейчас, в нем ощущалась радость, радость от того, что какая-то девушка, которой я небезразличен, колотит меня кулаком по спине или кончиком смычка тюкает меня по голове и говорит: «Прекрати смеяться!» И я мог радоваться уже тому, что не смеюсь. Разве этого недостаточно? Если я и был наивным, то не стыжусь в этом признаться.

Это был мир, в котором часто упоминалась Голландская школа, Мангейм, Вена, «Могучая кучка», знаменитый валторнист Пунто Штих, все крутилось вокруг Бетховена и Моцарта, залетал туда и Скрябин, но на него вешали ярлык метафизика и формалиста. «Русский и метафизик?» — недоумевал Иренкин отец. — «Интересно, что это у него за музыкальная метафизика!»

Чайковский был здесь как дома. Его концерт для скрипки с оркестром и Торжественная увертюра «1812 год» звучали почти каждое воскресенье. На стадионе стоял гул. Футбольная общественность подбадривала игроков или ругала судей, и в эти звуки вливались знакомые аккорды. Когда болельщики особенно расходились, гремел весь оркестр, вступала группа духовых военного оркестра, звучал старый царский гимн. Да, так оно и было. Я мог бы упомянуть и песенку «Цветет ли еще липка в чистом поле…» И это действительно было бы смешно. Но к чему так мучиться? У меня впереди еще много чего, на все хватит времени. Если захочу, могу и посмеяться, могу послушать и музыку, и пение. Сколько раз я еще призову на помощь Иренку!

Но Эву я буду вспоминать чаще. Ведь и с Йожо мы часто о ней говорим. Она сказала мне, что приедет нас повидать, и мы оба стали готовиться к ее визиту. Йожо постирал рубашку и носки, тщательно почистил щеткой и погладил брюки, даже жирное пятно с моего, а теперь уже с его зимнего пальто ненадолго исчезло. Комната изменилась до неузнаваемости. Мы отмыли пол, потом я сбегал к хозяйке и одолжил ковер, которым мы хотели прикрыть прожженное пятно у печки — память о ком? О мастере-жестянщике? Хозяйка говорила, что это была его комната, но в том, что он прожег пол, жестянщик никогда не хотел признаваться. Пусть покоится в мире! Из корчмы я принес аспарагус в горшке, и мы долго гадали, куда его поставить, потом пришла хозяйка, водрузила его на высокий гардероб, прислонила к нему образок с каким-то малоизвестным у нас святым, которого ни один из нас не мог идентифицировать, по обе стороны поставила подсвечники, и гардероб превратился в домашний алтарь. С этой минуты мы стали разговаривать чуть тише, как какие-нибудь мастера, что реставрируют в церкви икону, или как во время богослужения разговаривают причетник с министрантом.

На другой день было воскресенье. Мы побрились, а потом каждую минуту по очереди ходили в прихожую, где висело зеркало, хотели в него посмотреться, причем ни разу возле него не встретились, словно ходили туда по секрету друг от друга. Хозяйка подарила нам полную миску яблок. Мы поблагодарили, и я сказал, что сбегаю еще в корчму, куплю бутылку вина.

— Нет, вино не покупайте! — стала отговаривать нас хозяйка.

Она побежала к себе и принесла бутылку паленки. — Попробуйте — принялась она угощать нас.

Мы попробовали, потом похвалили: алкоголь ударил нам в нос, а у Йожо даже на миг перехватило дыхание и на глаза навернулись слезы. — Крепкая, прямо экразит! — хохотала хозяйка.

— Крепкая, — подтвердил я.

Когда она ушла, мы хвалили уже меньше, я говорил Йожо, что напиток этот слова доброго не стоит, нечего было за него и благодарить. Хозяйка нас объегорила. Завтра придет еще, будет требовать деньги. Йожо сказал, что эта паленка чем-то отдает. Я угадал: — Отрубями.

Мы выпили еще по рюмочке, потом я пошел прогуляться, чтобы Йожо хоть минуту побыл в тишине, чтобы хоть в воскресенье он мог спокойно помолиться.

Я отправился на площадь Борша. Было холодно, летали редкие снежинки. Автобус подъехал, но Эва из него не вышла. Плохое начало! Теперь могу дожидаться здесь хоть до Судного дня. На улице торчать не буду, пойду где-нибудь присяду. Неподалеку отсюда недавно открыли новое кафе, пани Ярка должна была получить там место, но кто-то у нее его перехватил. Пойду, загляну туда. Завтра или послезавтра скажу пани Ярке, что ей не о чем жалеть. Или лучше вернуться, сказать Йожо, что пока ничего нового? Пусть сам догадается. Сегодня воскресенье, он может спокойно помолиться. Утром выпил стаканчик, и теперь ему наверняка приятно предаваться благим размышлениям. Он мог бы пока и мессу отслужить. Действительно! Кто знает, чем он занимается, когда меня нет дома? Может, он проводит богослужения? Надо будет раздобыть какого-нибудь церковного вина, пусть попробует отслужить мессу. А я буду при нем домашним причетником. Хорошо звучит: Матей Гоз, домашний причетник.

Кафе оказалось закрыто. Этого можно было ожидать. Я в сердцах машу рукой или делаю нечто подобное… Да мог бы и рукой махнуть, если бы захотел. Все это происходило уже давно. Человек не может помнить всякую ерунду. Иногда мне кажется, что я все выдумываю, и мне это вполне по душе. Но тогда кафе было на самом деле закрыто, и досадно было, что придется дожидаться на улице. Я побрел к Боршу и стал внимательно изучать расписание автобусов, хотя уже смотрел его на неделе. Ничего не поделаешь, надо ждать следующего автобуса. Это время мне следовало бы чем-то заполнить, я мог бы рассказать о том, как падал снег, но сейчас мне кажется, что снега было мало. Я не говорю о старом, старого снега достаточно, нет, я говорю о новом, о том снеге, который шел в тот момент или тем временем идти перестал. Город был весь белый, и люди, спешившие в церковь, были одеты по-праздничному. Некоторые стояли снаружи. Всегда найдутся такие, что стоят у Господа Бога в дверях, хотят иметь с ним хорошие отношения, хотят услышать слово Божье, но в то же время хотят видеть и то, что творится на улице, а если кто-то нуждается в помощи, ну, скажем, не может завести машину, он тут же обращает свой взор на храм, и слуги Божьи подходят, помогают подтолкнуть. Потом обтирают руки платками, вынутыми из праздничных брюк, и возвращаются, чтобы попрощаться с Господом Богом, поскольку тем временем из репродуктора над главным входом раздается Ite