Читать книгу "Уроки агенту розыска - Алексей Федорович Грачев"

деревни на менку не съездишь. Того и гляди без башки вернешься домой… И насчет жилья бы надо подумать властям.

Семен Карпович развел руками, сказал, как отрубил:

— Наше дело, граждане ткачи, маленькое. Не Совет народного хозяйства. Мы знаем только про шпану, да рецидивистов. Вот тут и спрашивайте. Да газеты читайте побольше, если есть грамота у кого.

И как ошарашил собравшихся. Даже фабкомовец, стоявший за спинами, нахмурился.

Так агенты и ушли при полном молчании. И непонятно почему — только остался от этого разговора в душе Кости неприятный осадок. Подумал, спускаясь по лестнице за своим учителем:

«Или нельзя было поговорить по душам с такими усталыми. Или нельзя было их порадовать чем-то».

Наверное, Семен Карпович, и сам понял, что слишком сухо разговаривал с ткачами, потому что сразу же за фабричными воротами сказал виновато:

— А что бы они от меня хотели? Или я пророк? Насчет Озимова еще спрашивают. А этот Озимов быть может сейчас бы до сих пор параши таскал в тюрьме. Я ведь его, Костя, в семнадцатом году, летом, арестовал. По подозрению на кражу пистолетов из румынского вагона. Ну, в Румынию везли оружие, а здесь кто-то разграбил. Арестовал я его, нашел при нем наган с откидным барабаном и шестью патронами. Он тогда еще в запасном полку служил солдатом. Солдат и вор был, а сейчас, говорят, за офицера себя выдает, чин себе присвоил. Арестовал я его тогда, доставил к следователю. А следователь был Казюнин. Поговорил с ним да и выпустил. Тут цепь. Казюнин в преферанс бывало просиживал с поручиком Сеземовым — ну тем, что в «Царьграде» сидел в гостях. Сеземов из тех же мест, что и Озимов. Сын барышника. На продаже коней его папаша нажил себе помещичий дом. А у Озимова папа трактирщик. Так одно к одному — и выпустил видно. А теперь вот спрашивают с нас. Тут опустишь руки…

13

Где-то в лесах бродила банда Озимова, где-то надежно укрылся рецидивист Артемьев, стучали по булыжнику мостовых колеса санитарных линеек с ранеными бойцами, прибывающими в город с фронтов гражданской войны, был кусок колючего хлеба и луковица на ужин, были грохочущие выстрелами рассветы и озаренные пожарами ночи — и вместе с тем была любовь. Влюбился он в дочь извозчика, наверное, все же за улыбку. Эту нежную добрую улыбку она дарила ему, встречая во дворе, среди людской толчеи на улицах, с крыльца, где сидела однажды в простеньком платьице, босая, со штопкой в руках. Хотел подойти к ней, а ноги понесли сами собой к своему дому, в полутесный, пропахший мышами коридор под лестницей, в квартиру, где сонно и мерно тикают позеленевшие настенные часы, натужно скрипят половицы. Осторожно отдернул занавеску и опять наткнулся на ее улыбку. Шарахнулся от окна: все же неудобно подглядывать за девушками.

Александра Ивановна догадалась, заметила, наверное, как смотрит он на дочь Силантия.

— Ты, парень, вот что, — наказала ворчливо, — не очень-то глазей на Настьку. У нее женихов перебывала уйма. Никак выбрать не может. И капризная, да вертлявая. Да и рано тебе еще.

Лишь улыбнулся растерянно, не ответил, будто не расслышал наказ. Мало ли чего не нравится пожившим уже людям.

Почти каждый вечер Настя уходила в город, помахивая сумочкой, напевая. И качалась зонтом широкая клетчатая юбка над желтым песком двора. Он, если было время, тоже не сидел дома. Нравился ему город, покрытый сумерками, обожженный сотнями огоньков керосиновых ламп. Как из-под земли выходили на асфальт тротуаров толпы нарядных девушек. С криками, хохотом, визгом уплывали в темное небо поблескивающие алюминием американские качели, громче, веселей трещали по камням пролетки, загорались огни электротеатра. На белом полотне, под грохот пианино и плач скрипок скакали кони, сверкали сабли, тонкие и гибкие женщины бросались в объятия тонких и гибких мужчин.

— Таким бы вот, — завистливо размышлял, возвращаясь за реку, — таким же вот смелым. Скакать на коне, стрелять из нагана, прыгать с утесов в водопады. Тогда бы он храбро подошел к Насте, присел к ней на крыльцо, заговорил бы. Скажем про кино «Масоны» или про маскарад, который культурно-просветительная комиссия готовила на днях в городском саду…

А она сама подошла первая. Как-то пилил чурбан, выловленный из реки, услышал за спиной:

— Здравствуй, трудовой человек…

Обернулся и увидел Настю. Так же одетая как и всегда, с сумочкой, закинутой на плечо. Теперь разглядел легкий пушок над верхней губой, синие каемочки под крупными бледно-синими глазами, ямочка на щеке, ровный лоб, на котором двигались в порывах ветерка прядки рыжеватых волос.

— Пойдем, погуляем, — предложила тихо и как-то стеснительно. — Посмотри, как хорошо на воле. Не то что здесь, у сарайки…

Он нерешительно помотал головой, покраснел жутко и разом:

— Некогда. В обход пойдем сегодня вечером с Семеном Карповичем по городу.

И, совсем растерявшись, опустился на отпиленное полено. На миг увидел перед собой ноги в красивых чулках, полуботинки со шнурками и около подошвы бегущего бронзового жука. Она не поверила видно в его слова, потому что рассмеялась коротко и зло:

— Наговорили уже, успели…

Повернулась круто, так что визгнул песок под каблуками, взметнулась черная нижняя юбка. Едва не бежала среди бурого чертополоха, поднялась на мост — замелькала среди ферм ее клетчатая блузка.

Может со зла повстречала она парня в желтой куртке. Может, чтобы отомстить ему, Косте Пахомову. Только ближе к полуночи опять увидел ее. Вышла из-за приземистых домиков и халуп мрачного переулка Соленого ряда, перешла булыжный спуск возле ограды у церкви и спустилась на залитую лунным светом, широкую тропу возле реки. Помахивала сумочкой, откинула голову. Шел рядом с ней этот парень в желтой куртке, черном картузе, высокий и плечистый. Шел легко, красиво выкидывая ноги, обутые в сапоги. Правую руку он сунул в карман, левой обнимал Настю, что-то говорил ей. Она засмеялась, пронзительно и не скажешь, что весело. С косогора, где остановился Костя, хорошо были слышны голоса, смех и шаги по сухой сожженной июльским солнцем земле. По сожженной тоже траве, по канавам и ямам тянулись к ногам невидимые горькие дымки, запах воды, рассола, нефти и гнилого дерева. Дома сверху казались разворошенными стогами. Возле берега застыли нефтяные баржи, поблескивая металлическими поручнями. Лодки в тени их бортов были черны, словно бы засыпанные сажей. От заборов яростно взвизгивали собаки, где-то трещали доски — то ли их ломали ногами, то ли перерубали топором. На воде поблескивали длинные дрожащие круги. Их блеск на миг озарил лицо парня — широкое, с белыми прядями волос под околышком картуза.