Читать книгу "Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков"

его никак! Глубоко, видать, рабская сущность засела, клещами не вытащишь…

– То есть предлагаете хвалебную рецензию поместить?

Главред морщится.

– Зачем хвалебную?! Нынешний градоначальник вряд ли такое одобрит, но… Обострять не надо! Сегодня они соперники, завтра в одном списке на выборы пойдут!

Мраморных приборов тут нет, да и не дебоширю я в чужих кабинетах. На меня вдруг наваливается тоска, неподъемная, как стопудовый мешок. Что за жизнь, мать вашу?! Почему вокруг одни хуматоны? И почему я о них вспоминаю, это же чушь, порождение нездравого рассудка!

* * *

Выпить удается спустя несколько дней, в компании Монаха. Свято место возле сквера пусто, значит, гора пойдет к Магомету. То есть я направляюсь в мастерскую, расположенную неподалеку от дамбы, чтобы застать уже нетрезвого Сашку. И хотя визиту не очень рады (Монах какой-то мрачный), мне наплевать. На правах старого знакомого прохожу внутрь, ставлю бутылку на заляпанный красками стол, после чего приближаюсь к окну и долго смотрю на открывающуюся панораму.

– У тебя за окном – лучший городской вид. Овраг в зелени, домишки, кусок поймы, Покровский собор… Ни одной заводской трубы! Ни одной дурацкой хрущевки!

За спиной шебуршат, вроде как закуску готовят, затем раздается хриплый Сашкин голос:

– Ты уже это говорил.

– И что? Могу повторить. Больше не пишешь любимый пейзаж?

На стол со стуком выставляют стаканы.

– Ладно, наливай…

Мы выпиваем, занюхиваем хлебом и какое-то время молчим. С Сашкой можно молчать, не чувствуя неловкости, что редко бывает. Можно и говорить, и мы наверняка сегодня поговорим (а уж выпьем сколько!). Но пока Монах молча удаляется за выгородку, где у него оборудована импровизированная кухня, я погружаюсь в воспоминания. Они нынче избирательны, мозг сам решает, что именно выдать на-гора, и на сей раз выдает спор после одной заезжей выставки. В нашу провинцию как-то завезли инсталляции столичной знаменитости, научившейся работать со сварочным аппаратом и заполнившей Центральный выставочный зал грудой блестящего металла. Именно грудой, поскольку мастер отрицал фигуративность, и требовалось изрядно напрягать фантазию, чтобы разглядеть в нагромождении стальных листов, болтов и шестеренок что-то узнаваемое. Сашка написал в книге отзывов: пункт приема черных и цветных металлов расположен по такому-то адресу, туда всю выставку и следует отправить! Я же взялся защищать гастролера, мол, художник отпускает воображение на свободу, а далее сам решай – идти за ним или в обратную сторону.

– Да где тут воображение?! – горячился Монах. – Безумие, его культ в чистом виде! Сейчас каждый второй культивирует в себе безумца, мода, блин, такая! И этот сварщик – из их числа!

– Но художник всегда немного безумец! Взять, к примеру, Босха или Сальвадора Дали…

– Трижды ха-ха! Босха корежило от жизни, он преподносил миру зеркало! Чтобы мир содрогнулся от своих безумств! А Дали… Не обращай внимания на открытки.

– Какие открытки?!

– Картины с этими стекающими часами, расчлененками… Посмотри графику к Дон Кихоту, там настоящий Дали, не попсовый!

В моей жизни все было тип-топ, поэтому я энергично продолжил защиту тех, кто выходит за край и нарушает табу. Они представлялись ледоколами, вспарывающими лед сервильности, буревестниками, реющими над глупыми пингвинами, и, если кто-то выходит за грань психической нормы – простим безумство. Кажется, я даже цитировал стих: «Простим безумство – разве это // Сокрытый двигатель его? // Он весь дитя добра и света, // Он весь свободы торжество!» А Сашка саркастически хохотал, мол, какой свет?! Тем паче свобода?! Безумие привлекает, затягивает, приносит бабки, создает мифы, но не светит! Это голимый расчет, бизнес и ничего личного!

Теперь воззрения сменились, я сделался ретроградом и охранителем; будь моя воля, напрочь запретил бы любой авангард специальным указом. А в комментариях написал бы: вы что думаете, мастера культуры, у вас та самая пленка толще, чем у других? Не обольщайтесь! Такая же, может, и тоньше, поэтому не рыпайтесь на мироздание, помните про судьбу Антонена Арто и проч. Эй вы, небо, снимите шляпу! Да это ты сними шляпу, чучело дерзкое, и пади ниц! Тех же, кто на этом бабки наваривает, я бы публично сек на площадях. Заголял бы задницу и при большом скоплении народа – раз! Еще раз! Как, прибавилось ума? Спрятал сварочный аппарат? Теперь бери в руки кисточку и начинай с азов постигать подлинное искусство!

Из-за выгородки Монах появляется с предметом, прикрытым мешковиной. Холст? Похоже, только открывать его не спешат, ставят в угол. Мы еще выпиваем, после чего задаю вопрос: зачем покинул сквер? Хорошее место, другие займут!

– Пусть занимают… – машет рукой Сашка. Я вдруг вспоминаю румяную физиономию Дудкина.

– На бывшего мэра не хочешь шарж нарисовать? – говорю злорадно. – Он не просил об этом, но явно заслужил!

Приятель еще больше мрачнеет.

– Завязал я с шаржами. Надоело, уже людей начал воспринимать как уродов. Вот теперь чем занимаюсь…

Он снимает мешковину, открывая взору… Не произведение, скорее, подмалевок, абрис человеческой фигуры. Фона пока нет, один белый грунт, на котором прорисован силуэт без лица, вместо него – бесформенный желтоватый блин. Узнаваемости придают разве что русые кудри, что выбиваются из-под черной блямбы на голове, изображающей берет.

– Себя, любимого, решил увековечить?

– Вроде того. Только плохо получается.

– Что ж так?

– Вначале себя понять нужно. А с этим проблема. Смотрю на свое отражение, смотрю, а толку ноль! Если человек – это некая книга, то я сейчас гляжу в книгу и вижу фигу!

Он придвигает обсиженное мухами зеркало, где отражаются два потрепанных жизнью персонажа: русый, с проплешинами на голове, и седой, с глазами больной собаки. Два сапога пара. Старые (как минимум – немолодые) придурки, оба разведенные, разница в том, что у Монаха вообще нет детей, а у меня…

Внезапно становится дурно, и я отворачиваюсь.

– Убери зеркало! – машу рукой.

– А что такое? Тоже видишь фигу?

– Нет, просто не люблю…

Однако саму зеркальную тему так легко не уберешь. Под водочку и немудрящую закусь слушаю о том, что автопортрет – особый жанр, его с бухты-барахты не пишут. Время должно наступить особое, когда захочется изобразить самого себя с такой силой, что спать не можешь! Да, кто-то самолюбованием занимался, не без того, но большинство великих создавало автопортреты в переломные моменты жизни. Отмечая эти самые… Этапы судьбы? Вехи судьбы?

– Поворотные пункты, – говорю, – но ты-то куда поворачиваешь?! И с каких пор записался в великие?!

Вот она, шлея под хвост, когда пьянеешь и бросаешься в стихию спора, как в бурлящий поток. Эх, вывози, кривая! Перебивая друг друга, мы поминаем Рембрандта, Брюллова, разумеется, да Винчи и, ясен пень, Ван Гога. Автопортрет с