Читать книгу "Годы - Анни Эрно"

Реклама показывала, как жить, как вести себя, как обустраивать квартиру, она была культурным наставником общества. И дети выпрашивали минеральную воду «Эвиан» с фруктовым вкусом, «чтобы мускулы росли», печенье «Кэдбери», сырные палочки «Кири», «проигрыватель, который глотает пластинки», чтобы слушать песенку из мультфильма «Коты-аристократы» и про «Служанку кюре»[39], радиоуправляемую машинку и куклу «Барби». Родители надеялись, что дети, настолько всем обеспеченные, не станут курить гашиш. А мы, не поддавшиеся манипуляции, с тревогой наблюдавшие опасное влияние рекламы на детей, дававшие им сочинение на тему «Равноценны ли понятия „много иметь“ и „быть счастливым“?», — покупали в гипермаркете FNAC аудиоустановку, радиомагнитофон фирмы Grundig, портативную видеокамеру фирмы Bell et Howell, считая, что используем прогресс для достижения умных, достойных целей. В наших глазах и с нашей помощью потребление очищалось от по-роков.

Майские идеалы конвертировались в вещи и развлечения.

В потрескивании проектора впервые увидеть себя — идущей, шевелящей губами, беззвучно смеющейся на экране, развернутом в гостиной, — сбивало с толку. Мы удивлялись себе, своим жестам. Это было ощущение новое, наверное сходное с тем, что почувствовали люди XVII века, впервые увидев себя в зеркале, или наши прадеды перед первым своим фотоизображением. Мы пытались не выдать смятение, на экране смотрели на других — родителей и друзей, более соответствующих уже сложившемуся у нас образу. Еще ужасней оказался собственный голос из магнитофона. Теперь невозможно было забыть этот голос, который слышали все остальные. Рост самопознания оборачивался снижением уровня беззаботности. То, как мы одевались, носили комбинезон и сабо, брюки клеш, что читали («Нувель обсерватер»), чем возмущались (атомной энергетикой, выбросом в море моющих средств), что допускали (хиппи), давало нам чувство контакта со своим временем — отсюда уверенность, что в любых обстоятельствах мы правы. Родители и люди старше пятидесяти были людьми другой эпохи во всем, в том числе и в своем упорном желании понять молодежь. Их мнение, их советы мы слушали исключительно для сведения. Мы сами никогда не состаримся.

Первый кадр фильма показывает входную дверь. Она приоткрывается — видно, что на улице темно, потом закрывается и снова открывается. В нее влетает маленький мальчик и замирает в нерешительности: он в оранжевой рубашке, в каскетке с опущенными ушками, жмурится от света. За ним — второй мальчик, поменьше, в поднятом капюшоне синей куртки с белой меховой оторочкой. Старший прыгает и двигается, маленький стоит как вкопанный, не отводя глаз, — можно подумать, что пленка остановилась. В этот момент появляется женщина в длинном приталенном пальто коричневого цвета, ее голову закрывает капюшон. У нее в руках две стоящие друг на друге коробки, в них видны продукты. Она толкает дверь плечом. Выходит из кадра, снова появляется без коробок — видно, как она снимает пальто и вешает его на крючок вешалки, оборачивается к камере с мимолетной улыбкой, зажмуривается от резкого света магниевой вспышки. Ее можно назвать худой, на ней мало косметики, узкие коричневые брюки Karting с молнией сбоку, коричнево-желтый полосатый свитер. Темно-русые волосы средней длины собраны заколкой. Какая-то аскетичность, грусть — или разочарование — читается в выражении лица, запоздалая улыбка не кажется спонтанной. В движениях резкость и/или нервозность. Снова появляются дети, встают перед ней. Все трое не знают, что делать, болтают руками и ногами, стоят перед камерой и, привыкнув к яркому свету, смотрят прямо в объектив. Они явно ничего не говорят. Они словно позируют для снимка, который все никак не могут сделать. Старший из мальчиков вскидывает ладонь и потешно козыряет, сощурив глаза и растянув рот в гримасе. Камера переходит на предметы домашней обстановки, ценные с эстетической или финансовой точки зрения, отражающие любовь к комфорту и порядку — сундук, люстра матового стекла.

Эти кадры снимал он, ее муж, а она вернулась домой с покупками, забрав детей после школы. На бобине с пленкой этикетка с надписью: «Семейная жизнь 72–73». Снимает всегда он.

Основываясь на критериях женских журналов, внешне она входит в быстро растущую категорию активных тридцатилетних женщин, которые совмещают работу и воспитание детей, следя за тем, чтобы оставаться модными и привлекательными. Если перечислить, куда она ходит за день (колледж, супермаркет Carrefour, мясник, химчистка и т. д.); куда ездит на своем Mini Austin — от педиатра и занятий по дзюдо старшего мальчика до занятий по лепке младшего, на почту; если рассчитать затраты времени на каждое дело, на уроки и на проверку тетрадей, приготовление завтрака, одежды для детей, на закладку белья в стирку, на обед, на магазины (кроме булочника — он сам покупает хлеб по дороге с работы), то выяснится:

сильный дисбаланс между пребыванием в доме и вне его, между работой оплачиваемой (2/3) и домашней, в том числе воспитанием детей (1/3),

множество разнообразных задач,

посещение большого количества торговых точек,

отсутствие пауз.

Она не ведет подсчетов, испытывая даже своеобразную гордость от быстрого выполнения того, что не требует от нее ни изобретательности, ни насилия над собой, но такой график объясняет ее теперешний настрой.

Она ощущает работу как постоянное несовершенство и вранье, в ее дневнике записано «преподавание меня просто убивает». В ней пульсирует энергия, жажда новых знаний и дел, она помнит, что в двадцать два года написала в дневнике: «Если я не сдержу данное себе слово и не напишу роман в двадцать пять лет, то покончу с собой». В какой степени май 68-го года, который она, по собственному убеждению, прошляпила, будучи уже слишком «встроенной в жизнь», определяет мысль, преследующую ее неотступно: «Была бы я счастлива, если бы жила по-другому?»

Она начала представлять себя отдельно от супружеской жизни и семьи.

Студенческие годы перестали вызывать у нее ностальгические сожаления. Теперь они кажутся ей временем встраивания в интеллектуальную буржуазность, отрыва от исходного мира. Романтические воспоминания становятся критическими. Часто всплывают сцены детства, мать с ее криками «потом ты нам плюнешь в рожу», парни, кружащие на мотоциклах после мессы, она сама с перманентом, как на снимке в саду пансионата, тетрадки с домашними заданиями на столе с жирной клеенкой, и тут же отец, который «поправляет здоровье», — слова тоже всплывают в памяти, как забытый язык и прочитанные ею книги, «Ложные признания» и Делли, и песни Луиса Мариано, и память о школьных успехах и социальной ущербности, невидимой на фотографиях, вспоминается все, что она прятала глубоко внутри как постыдное и что теперь оказывается достойным внимания и изучения при свете разума. По мере того как память избавляется от чувства унижения, в будущем открывается новое поле деятельности. Бороться за право женщин на аборт, против социальной несправедливости и понимать, как она стала именно такой, — для нее единое целое.