Читать книгу "Крепость Бреслау - Марек Краевский"

Это все, что Мок знал. Не знал же самого важного.

Рев двигателя во время езды заглушил фамилию гестаповца, выкрикнутую доктором. Когда Мок спросил его о ней еще раз после парковки мотоцикла, Лазариус притворился, что не слышит вопроса.

Может ему послышалось, подумал Мок, слез с мотоцикла, поставил его на нижней подножке и направился в сторону небольшого здания прозекторской. Может уже выпил четвертинку, успокоился и даст мне фамилию этого ублюдка, подумал Мок, войдя в дежурную комнату.

Может, его как-то убедить, задумался он над аргументацией, когда он шел по выложенному кафелем коридору. Открывая дверь в зал вскрытий, он надеялся, что, может быть, минуло у него уже психическое оцепенение.

Первое и последнее предположение Мока оправдались. На секционном столе лежал голый доктор Лазариус, а рядом с ним опустошенная бутылка. Глаза у него были выпучены и устремлены в потолок. Три непокорные пряди волос, облепляющие его лысеющий череп, были влажные. В зубах сжимал свернутый в рулон лист бумаги.

Мок полез в кювет за продезинфицированными щипцами, вынул ними лист бумаги и прочитал ровный почерк Лазариуса: «Цианистый калий».

В зал вошел молодой ассистент.

— Что это? — спросил он в ужасе. — Только что раздался пронзительный крик. До этого старик пил.

— Это не просто старик. Это самый выдающийся судебный медик, которого я знал, — сказал Мок и протянул ассистенту листок. — А здесь у вас готовый результат вскрытия. Крайне интересная ситуация, молодой человек. Theoriacum praxi comparata.

Сказав это, Мок покинул прозекторскую. Он шел в сторону мотоцикла и не реагировал на приветствия старых сотрудников Института судебной медицины, которые знали его еще с давних полицейских времен и память которых была обновлен в связи с его последним деянием в Дрездене.

Он думал о трех влажных, редких прядях волос, прилипших к черепу доктора. Он помнил их прекрасно с тех времен, когда в 1919 году с неразлучной сигарой во рту Лазариус склонился над четырьмя мужскими проститутками, найденными на надодранских лугах. Было душное утро, Мок был с дрянного похмелья, а доктор Лазариус обмахивался старомодным цилиндром и, как обычно, произносил циничные замечания о своих холодных подопечных.

Помнил редеющие пряди этих волос на черепе патоморфолога, когда в 1927 году они вытаскивали труп мумифицированного мужчины из гробницы, в которой его замуровал убийца, прицепляющий к жилетам своих жертв листки из календаря. Он не мог забыть капель пота, который выступили на черепе Лазариуса между тремя влажными, тщательно зачесанными прядями волос — весной 1933 года, когда в вагоне-салоне поезда маршрута Берлин — Бреслау оба смотрели на разорванный живот семнадцатилетней Мариетты фон дер Мальтен, в котором на своих высоких отростках двигались отвратительные существа — одни из старейших на нашей планете, наверное, по ошибке созданные Богом в начале мира.

Сегодня мрачным утром видел в последний раз эти три редкие пряди, тщательно приклеены на макушке головы, прикрывающие, как фиговый листок, бесстыдные плоскости голой кожи. Эти пряди были для Мока ориентиром в деле и клеймом позора, если бы это дело бросил, были сонным кошмаром, который не позволяет пробужденному ото со сна перевернуться на другой бок и сладко уснуть, были следом для полицейских псов. Зачес доктора Лазариуса нужно поместить в герб Бреслау, подумал Мок и решил — так же, как старый медик — уже никогда не покидать своего города.

Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, шесть часов дня

В своей квартире на Цвингерплац Мок не ожидал никаких изменений.

Когда полупьяный, тяжело отдуваясь, поднимался по ступенькам, воображал, что Карен — как обычно, мрачная — читает старую, добрую немецкую литературу, переживает истории Эффи Брест и вслушивается в вой ветра из повести «Schimmelreiter» Теодора Сторма. Старая служанка Марта готовит уже, наверное, начиненного беконом фазана, получение которого стоило Моку дополнительной продуктовой карточки. Сейчас она сядет в прихожей на стуле, сбросит офицерские сапоги и мундир, а потом попросит служанку приготовить ванну.

Все вокруг будет трястись от русских бомб — тогда, может быть, и вода в ванне разволнуется, а он сам с закрытыми глазами будет дрейфовать на поверхности океана?

Мок открыл дверь и сел тяжело на стул. Снял верх мундира и положил натянул домашнюю куртку на пропотевшую рубашку. Карен вышла в прихожую. Она была безупречно одета — в кремовом костюме и шелковых чулках. Макияж и уложенная прическа убавляли ей лет. Моку она показалась очень красивой. Вдруг огорчился и вспомнил слова какого-то поэта: «В момент прощания все другие и непривычные». Он подошел к жене, крепко ее обнял и поцеловал.

Не отдала ему ни объятия, ни поцелуя, но не вырвалась и стояла рядом с ним с опущенными руками.

— Дорогая Карен, — начал быстро говорить в ее маленькую и немного оттопыривающуюся ушную раковину. — Не думаю, что ты хочешь уйти. Больше некуда идти, отсюда можно только упорхнуть. И улетим на самолете оба, увидишь, у меня еще есть свои контакты и возможности, но помни, только закончу это чертово расследование, я только что наткнулся на след, который приведет к убийце, я не выпущу этого следа из рук, уже никто не подбросит нам ничего под дверь или в дом, поверь мне, Карен, все будет хорошо, ты не хочешь сейчас уйти.

— Я для тебя не существую, — медленно сказала Карен. — Только сейчас ты отзывчивый и внимательный, когда чувствуешь, что я хочу тебя оставить.

— Подожди, Карен, не говори глупостей. — Мок взял ее под руку и двинулся в сторону гостиной. — Пойдем, поговорим.

— Ты никогда меня не ценишь. — Карен вырвалась у него из рук. — Считаешь меня всегда большой, молочной и глупой коровой.

— Неправда, — солгал он, но дальше уже не врал. — Я не говорил тебе о своей работе, потому что хотел защитить тебя перед всем миром, о котором не имеешь понятия.

Карен подошла к двери кабинета Мока и открыла ее настежь.

— Этот мир ворвался в наш дом, Эби, — сказала она. — Смотрите, он здесь.

Мок стоял на пороге своего кабинета.

Еще минуту назад он был уверен, что в квартире на Цвингерплац не ждет его ничего нового, что не удивит его ничем это давно освоенное пространство. Ничто не заслуживает нашего доверия, подумал Мок, глядя на своего брата Франца, который сидел на полу в грязной железнодорожной шинели, в откровенной усмешке показывал существенные промежутки в зубах и распространял вокруг себя тошнотворную вонь запах.

Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, четверть седьмого вечера

Франц Мок имел на руках наручники. Рядом с ним сидел на кресле врач в халате.

— Слава Богу, что дождался вас, гауптштурмфюрер. — Санитар щелкнул каблуками и представился: — Капрал Годфрид Хаберстрох.

— Я отдаю вам брата и письмо от штурмбанфюрера СС Эриха Крауса из RuSHA[17], прошу расписаться в приеме брата. — После этих слов Хаберстрох освободил Франца и устремил взгляд на золото-зеленый узор обоев в стиле барокко.