Читать книгу "Пока смертные спят - Курт Воннегут"

Хрупкая ясноглазая старушка протянула носильщику доллар и заставила его внимательно выслушать точные инструкции по поводу того, как обращаться с ее багажом – она отправлялась в ежегодное путешествие, чтобы лишний раз осудить детей и наложить лапу на внуков…

Снова мучительный кашель. В этот раз порыв сквозняка от дверей донес до ее ноздрей зловонное дыхание. Кашель усилился, лишая старика последних сил. Сигарета упала на пол.

Руфь пересела на скамье так, чтобы иметь возможность не видеть его.

Вот запыхавшийся толстяк с жизнерадостным красным лицом, выглядывающим из-под фетровой шляпы, упрашивает, чтобы его пропустили к кассе без очереди – наверняка коммивояжер… шарикоподшипники или водонагреватели, или что-то еще… Снова мучительный кашель. Раздраженная тем, что столь неприятное зрелище вновь привлекает ее внимание, Руфь взглянула на старика. Содрогаясь всем телом, тот перегнулся через подлокотник скамьи.

Толстяк-коммивояжер бросил взгляд на старика и снова уставился вперед, сохраняя место в очереди. Старушка, все еще инструктирующая носильщика, подняла голос, перекрывая неожиданную помеху. Молодой солдат и его воспитанные родители не были столь вульгарны, чтобы признать, что рядом происходит что-то неприятное. Разносчик газет вбежал в зал ожидания, двинулся было сторону Руфи и старика, резко притормозил и направился в другой конец зала, выкрикивая новости о трагедии, случившейся за тысячу миль отсюда.

– Читайте сенсационные новости!

Над головой прогрохотало эхо следующего поезда. Все двинулись в сторону перрона, избегая прохода, в котором лежал старик, но делая вид, будто выбрали путь к поезду совершенно случайно.

– Буффало, Гаррисбург, Балтимор и Вашингтон, – объявил голос в громкоговорителе.

Руфь поняла, что это и ее поезд. Она поднялась на ноги, стараясь не смотреть на старика. Он просто мертвецки пьян, говорила она себе. Пусть полежит здесь и проспится. Она взяла журнал и сумочку под мышку. Кто-нибудь – полиция или какая-нибудь благотворительная организация, или кто там еще должен это делать – наверняка скоро его подберет.

– На посадку!

Руфь обогнула старика и поспешила на перрон. Сырой холод с шипеньем спускался на платформу. Бледные огни, колышущиеся в клубах пара, казалось, тянулись в бесконечность – ненастоящие, неспособные повлиять на ее мысли. А мысли все возвращались к назойливому, повторяющемуся звуку – стариковскому кашлю. Он звучал в ушах все громче и громче, словно усиливаясь и отражаясь эхом в каменном мешке.

– На посадку!

Руфь развернулась и бросилась прочь с перрона. Несколькими секундами позже она уже склонилась над стариком, расстегивая ему ворот, растирая запястья. Она помогла ему вытянуть тощее тело во весь рост на скамье и положила под голову свернутый плащ.

– Носильщик! – крикнула она.

– Да, мэм?

– Этот человек умирает. Вызовите «Скорую»!

– Да, мэм.

Когда Руфь направилась к выходу, загудели сирены. Она не услышала их, стараясь вспомнить всех бесчувственных людей на вокзале. «Скорая» увезла старика, и теперь Руфи, которая опоздала на поезд, предстояло провести еще четыре часа в родном городе Теда.

«Только потому, что он уродлив и грязен, вы не захотели помочь ему, – говорила она воображаемой толпе. – Он болен и нуждался в помощи, а вы думали только о себе, боясь даже прикоснуться к нему. Стыдитесь».

Руфь с вызовом смотрела на проходящих мимо людей, получая в ответ озадаченные взгляды.

– Вы притворились, что с ним не происходит ничего страшного, – пробормотала она.

Руфь убивала время в типично женской манере, делая вид, будто вышла за покупками. Она критически разглядывала витрины, щупала ткани, приценивалась и обещала продавщицам, что вернется за покупкой после того, как зайдет еще в пару магазинов. Все это Руфь делала почти автоматически, а тем временем мысли ее возвращались к поступку, которым она теперь гордилась. Она оказалась одной из немногих, кто не стал убегать от неприкасаемых. От нечистых, больных незнакомцев.

Мысль была жизнеутверждающей, и Руфь позволила себе думать, что Тед разделил бы с ней радость. С мыслью о Теде перед ней встал образ его жуткой матери. Руфь стало еще приятнее, когда она подумала, насколько эгоистична миссис Фолкнер по сравнению с ней. Та так и сидела бы в зале ожидания, безразличная ко всему, кроме трагедии своей собственной жалкой жизни. Она бы наверняка общалась с призраком, пока старик испускал дух.

Руфь вспомнила горькие, унизительные часы, проведенные с этой женщиной, запугивание и лесть во имя кошмарного понимания материнства и горстки безделушек. Отвращение и желание уехать вернулось к ней с новой силой. Руфь облокотилась на прилавок ювелирного магазинчика и оказалась лицом к лицу со своим отражением в зеркале.

– Могу я помочь вам, мадам? – обратилась к ней продавщица.

– Что? О… нет, спасибо, – проговорила Руфь.

Лицо в зеркале было мстительным, самодовольным. В глазах был тот же холодный блеск, что и в тех, которые смотрели на старика на вокзале и не видели его.

– Вам нездоровится? Может, присядете на минутку?

– Нет-нет… ничего страшного, – отсутствующим голосом ответила Руфь. Она отвела взгляд от зеркала. – Так глупо. У меня просто на минутку закружилась голова. Теперь все прошло. – Она неуверенно улыбнулась. – Большое вам спасибо, но мне надо торопиться.

– На поезд?

– Нет, – устало проговорила Руфь. – Очень больная старая женщина нуждается в моей помощи.

Пока смертные спят[10]

Если бы Фред Хэклман и Рождество могли обойти друг друга за квартал, они бы так и сделали. Фред Хэклман был холостяк, редактор отдела местных новостей, гениальный журналист, и три года моей работы под его началом были одним нескончаемым мучением. Между Хэклманом и Духом Рождества было не больше общего, чем между деревенским котом и Национальным Одюбоновским обществом[11].

Хэклман вообще во многом походил на деревенского кота: независимый, обманчиво мягкий и вальяжный, но всегда готовый выпустить когти ехидного остроумия.

Когда я работал под его началом, ему было уже хорошо за сорок, и он окончательно разочаровался не только в Рождестве, но и в правительстве, браке, предпринимательстве, патриотизме и практически во всех серьезных ценностях. Его идеалы, насколько я мог судить, сводились к хлесткому слогу, грамотности, точности и оперативности в освещении глупости человеческого рода.