Читать книгу "Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов"

Пустые хлопоты

У Минкиной-Егорычевой муж — русский, но это не спасло ее от преследований. Она и муж занимали видное место в среде киевской интеллигенции, связанное с культурой и искусством. В период оккупации Минкина-Егорычева обратилась к Алексею Александровичу Глаголеву, который вместе с научным сотрудником АН УССР Александром Григорьевичем Горбовским, ставшим управителем церковных зданий киево-подольской Покровской церкви, укрывали десятки евреев, снабжая их фальшивыми свидетельствами о крещении. Изабелле Наумовне жена Глаголева — Татьяна Павловна — отдала паспорт, после чего немецкая администрация хотела передать ее в руки гестапо.

За Минкину-Егорычеву даже хлопотал небезызвестный украинский коллаборационист профессор Александр Оглоблин, бывший редактор журнала «Историк-марксист», назначенный комендантом Киева на должность обер-бургомистра сразу после захвата города. Оглоблин принадлежал к школе Грушевского, поддержав крупнейшего национального историка, когда тот возвратился на родину. Он думал, что Грушевский приехал не для тихой кабинетной работы, а для продолжения борьбы за самостоятельность и соборность Украины. Оружием Грушевский обладал острым. Это было оружие науки. Судьба Грушевского, Ефремова, Гермайзе и остальных ученых, обвиненных в национализме, в том числе и коммунистов, таких, как Шумский, Затонский и Яворский, отрицательно подействовала на Оглоблина. Между Гитлером и Сталиным он выбрал сильнейшего в сентябре 1941 года. Избежав эвакуации, Оглоблин сгоряча принял предложенный пост. Именно при нем произошла трагедия в Бабьем Яру, к которой он, впрочем, не имел прямого отношения. Через короткое время он передал ключ от кабинета в управе профессору Багазию, которого расстреляли в феврале 1942 года в том же Бабьем Яру вместе с редактором журнала «Литавры» поэтессой Оксаной Телигой, ее мужем, поэтом Иваном Ирлявским и немногочисленными представителями украинской интеллигенции, открыто высказывавшими недовольство поведением оккупационных властей. Оглоблина поддерживала та часть украинской интеллигенции, которая ориентировалась на противников Степана Бандеры в Организации украинских националистов (ОУН) и приверженцев полковника Мельника, более лояльно относящегося к немцам. Профессора Багазия выдвигали круги, будто бы близкие к Бандере, и те, кто стоял вне ОУН. Сам он считал себя главой и представителем независимой интеллигенции.

Александр Оглоблин по просьбе Глаголева отправился к генералу Эбергардту. «От коменданта Оглоблин вышел очень смущенным и бледным, — заметила Изабелла Наумовна. — Оказывается, комендант указал ему на то, что вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев, и они его разрешают, как им угодно». Обращение Оглоблина к коменданту произошло после проведения акции в Бабьем Яру. Вскоре он отстранился от муниципальных дел. Умер Оглоблин в наши дни в Америке. История Оглоблина осталась за рамками «Черной книги». Эренбург ее, очевидно, не знал. Но эти пустые хлопоты свидетельствуют, какие невероятные усилия священник Алексей Глаголев предпринимал, чтобы спасти жизнь малознакомого человека. В конце года ходатайства подобного рода завершались расстрелом.

Слезинка ребенка

Второй и последний раз Луи Фердинанд Селин упоминается в 21-й главе пятой книги мемуаров. И в ссылке на нее Вячеслав Кондратович намеренно неточен, как и прежде. Его хитренькое «что-то вроде» направлено на то, чтобы вызвать у читателя особое доверие. Интервьюированный будто бы передает смысл высказывания Эренбурга. Между тем и в данном случае фамилия Селина не стоит особняком — наоборот, она растворена в гуще коллаборационистов и пособников нацистов, фюрера и дуче самых разных мастей. Эренбург и здесь не выражает своего мнения о достоинствах прозы Селина.

«Во Франции оккупанты нашли маршала Петэна, Лаваля, Дорио — это не наши „старосты“. Гитлеровцам повсюду нужны были писатели, готовые их поддержать и оправдать. У них были Гамсун, Дрие ля Рошель, Селин, Эзра Паунд», — пишет Эренбург.

Он превосходно знал достоинства и художественные достижения перечисленных людей. Видевший войну под другим углом зрения, чем укрытый в относительно тихом скандинавском убежище Кнут Гамсун, он, столкнувшийся с кровавым уничтожением славян и евреев воочию, а не наблюдая за происходящим издали, как Селин, попивая кофе в той же «Ротонде», — правда, до поры до времени, он, узнавший ржавый вкус ненависти и ненависти закономерной, пропитанной реальными фронтовыми событиями, — в отличие от беснующегося по пустякам в итальянский радиорубке Эзры Паунда, о такой малозначительной вещи, как литературная одаренность, не желал пока рассуждать. Тот же самый процесс, что и в отношении к Германии и немецкому народу. Да, Германия будет счастливой и свободной, да, немецкий народ, сбросивший при помощи союзников фашистское иго, станет на путь новой жизни. Все это бесспорно, но сейчас на повестке дня — иное! К любви и свободе — через ненависть и смертельные сражения.

Литературная одаренность малозначительна по сравнению со слезинкой ребенка, оторванного от матери и идущего в концлагерь и на казнь.

Более Селин в мемуарах не называется. Конечно, Гамсун, Селин и Эзра Паунд не должны быть вычеркнуты из русской переводной литературы и тем паче — из истории всемирной литературы. Конечно, мы должны стремиться проникнуть в профессиональные тайны этих крупных писателей, их духовный мир и обстоятельства падения. Если кому-нибудь они кажутся великими и безжалостное время точку зрения друзей и поклонников в конце концов утвердит, то это будет еще одним прискорбным фактом, обосновывающим мысль, что гений и злодейство не просто совместимы, а даже как-то положительно влияют друг на друга. Запрещать, в частности, Селина, скрывать его от читательских глаз — нет, я противник подобного подхода, как и противник того, чтобы Эренбургу приписывались с корыстной целью какие-либо не высказанные им мнения.

Испытывая естественную брезгливость к коллаборационизму и предательству национальных интересов Франции, как их понимало большинство народа, и Эренбург в том числе, в мемуарах и позднее нигде он не делал отступления от раз и навсегда принятого правила. Селин назван — остальное предоставлено заботам Вячеслава Кондратовича, Маруси Климовой и остальных поборников и защитников высокого художественного вкуса. История когда-нибудь, обнажая корни, выскажется на сей счет.

Эренбург кое-что сделал для Франции — немного, но все-таки сделал. Многих русских интеллигентов — представителей своего и следующего поколений — влюбил, например, в Париж, импрессионистов, Пикассо. Русская Франция должна быть ему признательна. Неблагодарность — худшее из качеств. Эренбург сегодня на себе полностью испытывает его.

Я мог бы привести иной пример использования имени Эренбурга в собственных целях, но я взял две — Бродский и Кондратович — политические и общественные, национальные и фактурные противоположности, чтобы ярче оттенить заявленную в начале мысль. Прибавлю, что развернутые эпизоды происходят на авансцене нашего культурного процесса. Участники их по жизненному опыту, профессиональной ситуации, в которой они находились, социальной и общественной значимости литературной работы несопоставимы — не в обиду будет замечено — с Эренбургом. Намного важнее то, что до поры скрывается в долгих ящиках писательских столов у людей, чьи поэтические и прозаические способности, чей взгляд на действительность по остроте и избирательности зрения вполне коррелируется с эренбурговским. Произведения такого рода высветят события жизни ученика Хулио Хуренито под новым и неожиданным углом зрения.