Читать книгу "Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич"

– Серьезное у тебя происхождение, Мухин, – вмешался тут я. – Потомственный там, потомственный здесь.

– А ты думал, салага, – осклабился он. – И вот что я, дорогая родина, от тебя поимел за всю мою нелегкую и непростую жизню? После Румынского фронта отдал душу богу папашка. Пошла по рукам мамашка. И сам я крутился как мог. Не дурак был вроде шибко грамотных. Что почем и откуда знал. Было мне в двадцатом годе целых двенадцать лет, и, пока маманя трудилась этим самым своим вот местом, я понемногу мешочничал. Хватали меня при облавах, били по разным местам, но по малолетству еще выпускали. А кого постарше, бывало, и чпокали.

Я переспросил:

– При военном коммунизме? За спекуляцию?

Переспросил, слегка поежившись от слова «чпокали», но не забывая главного – не подобные чрезмерные строгости были подлинным лицом суровой героической эпохи.

– Ага, за нее за самую, – охотно подтвердил бытовик. – Зато потом, когда спекуляцию разрешили и назвали свободной торговлей, я уже ни хрена не боялся. В карманах миллионы были, на хлеб и на чай хватало. Мамке было не до меня и не до чаю, она со своими хахалями всё больше спиртяру жрала.

– При нэпе?

– При нем, родимом. И еще денатуратом баловалась. Когда наконец стали рыковку продавать, там уже поздно было. Спалила себе всё нутро. И остался я один как перст.

Последнего слова Сеит не разобрал.

– Один как что?

– Как перст, – повторил бытовик, раздраженный непониманием.

– Что такое «перст»?

– Перст он и есть перст, откуда я знаю. Вот ведь елдаш нерусский. Чему вас только в советской школе учили?

Я спросил о другом, более существенном:

– А когда водкой начали торговать? После смерти Ленина?

– Не, еще при нем. Точно помню. Они же с моей мамашей померли вместе, день разницы, в январе, а мамаша водки из магазина немножко хлебнуть успела, я сам для нее покупал.

Мы решили присесть отдохнуть. Отошли подальше от тропки, выбрали место в тени и дружно повалились на траву, здесь наверху еще зеленую, не такую, как под Севастополем, где чудом сохранявшийся растительный покров был желт и сух от смертельного зноя. Над головой в ветвях звенели птичьи голоса. Мухин продолжил рассказ.

– Как мамку схоронили, нашелся добрый человек, пристроил к хорошему делу. Парень я был проворный, бомбили нэпманов без пощады. Навар получали фартовый. Одно хреново – повязали меня через год и отправили на перевоспитание. Лопату в зубы – и на индустриализацию.

– После четырнадцатого партсъезда, – объяснил я Вардану с Сеитом. Те кивнули, но без понимания в глазах. Историю ВКП (б) оба, видимо, знали не очень.

Мухина номера партийных съездов и их всемирно-историческое значение занимали не особенно.

– Да хоть после двадцатого, – отмахнулся он словно от мухи. – И началось мое лагерное житье. Народ у нас был там всякий, бытовик, уголовник, контра. Отпахал я два года, вышел на волю. Осмотрелся – и снова за дело. Но время было уже не то, аховое было время, голодное, с хлебом творилась херня непонятная. И говорили тогда всё больше, помню, про село.

– После пятнадцатого, – исполнил я свой долг политбойца. – Курс на коллективизацию, кризис хлебозаготовок, смычка города с деревней.

– Не знаю, какой там был кризис и какая была там смычка, но жить стало хреновее, чем до моей первой ходки, факт. Нэпмана как не бывало, куда подевался – не знаю. Кого бомбить, непонятно. Взяли меня года через два, смешно сказать, на бабских панталонах. Хотел перепродать. Ну нет, не пару, ясен хрен, а целую партию, штук пятнадцать, но всё одно срамота. И начал строить я Магнитогорск.

– Первый социалистический город на Урале, – объяснил я Вардану с Сеитом. – Полная ликвидация безработицы в СССР. Шестнадцатый партсъезд. Пятилетку в четыре года.

– Нет, – возразил мне Мухин, – я лично проишачил только три. Потом три года на воле мудохался, не знал, чем себя занять. Не на завод же идти, кореша засмеют, уважать перестанут. Я за те две ходки авторитет приобрел. В тридцать шестом пошел по этапу опять. Как паразит и злостный антиобщественный элемент.

– Завершение второй пятилетки, – вставил я полезное уточнение. – Полное устранение капиталистических элементов, ликвидация причин, порождающих эксплуатацию человека человеком.

Сеит равнодушно зевнул. Мухин повел рукой.

– Хрен ее знает, какая у вас пятилетка. Валил я лес в Новосибирской области, недалеко от Томска вашего. После амнистии на вольном жил и тоже валил, со спецпоселенцами.

– Кулаками, – разъяснил я, кто есть кто, представителям национальных меньшинств.

– Ну да, с ними, родимыми. Пожил я на воле в Западной вашей Сибири, передохнул чуток. И понял – совсем задавили у нас русского человека, не продохнуть ему теперь и не просраться. Комсомолия, пионерия, начальство – сплошные жиды.

Я поморщился, уж больно похоже стало на то, что писали в листовках немцы. Но спорить не стал, пусть треплется, душу отводит.

– И уже перед самой войной опоздал я с перепою на работу на двадцать четыре минуты и загремел опять. По указу двадцать шесть и шесть. И нет чтобы спокойно в лагере во благо воюющей родины трудиться, взял да и вызвался зимою в добровольцы. Думал, в казарме теплее будет. Разницы не ощутил. И что имею в результате?

Мухин сделал паузу. На лице была написана неподдельная обида на судьбу. Помолчав немного, он вздохнул и подвел итог исковерканной непонятно кем жизни.

– А в результате имею я то, что меня, русского потомственного человека, защитника Севастополя, понимаешь, два нацмена и один недоделанный комиссар, как последние вертухаи, ведут под конвоем родину защищать.

Он по очереди поглядел на Вардана, Сеита и меня, горько усмехнулся и добавил:

– Расея, ты сдурела.

– Пожрать бы, – заметил Сеит.

* * *

Жрать было нечего. Правда, Сеит отыскал какие-то ягоды и корешки, но от них было проку немного, вскоре опять захотелось есть. Мы медленно брели по склону и думали лишь об одном. Прямо скажем, не об отечественной войне и не об освобождении от гитлеровской тирании высококультурных чехов, отважных югославов и талантливых поляков.

– Да, – сказал мне Мухин часа через два, когда в запавших наших животах вновь сосало и трубило иерихонскими трубами, – тяжело на войне мужику.

Я не понял, куда он клонит, и, перебросив с плеча на плечо мухинскую винтовку, бросил на бытовика вопросительный взгляд. Обрадованный вниманием, он стал развивать свою мысль. Именно что свою, другому такое бы в голову не пришло.

– То ли дело Мариночке…

Я не захотел его слушать и привычно сказал:

– Заткнись.

– Не, а чё? – завелся Мухин. – Она баба, ее дело малое. Пристроиться и не фыркать.