Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

С последних десяти саженей в глаза ударили приметы бесхозяйственности: плетни перекошены, сохи повалены, нерасчищенный двор зарастает бурьяном, лопухом и крапивой, под навесом сарая ржавеет косилка… Ни бренчанья железа, ни мычанья скотины.

В этой мертвой тиши, весь дрожа и не в силах дать голос, вместе с Гришкой он въехал на баз, тотчас спрыгнул с седла и, не чуя земли под ногами, подался к крыльцу. Обернувшись на шурканье, не глазами, а сердцем увидел Максимку, идущего с пустой бадейкой от сарая, в голубой рубашонке линялого ситца и странно, как-то нехорошо помужавшего, хоть и шел ему только седьмой от рождения год. Словно сам на себя посмотрел из другого, сыновнего тела — уж не детским, а нынешним, зверовато-сторожким, осадистым взглядом, ждущим только беды.

— Максимка!.. Сынок!.. — Позабыв все слова, он упал на колени и притиснул горячую, чистую тяжесть к себе, целовал сына в щеки, макушку и нос, ощущая себя бесконечно чужим и как будто уж даже враждебным вот этой несказанной родности и чистоте. — Ну? Признал?

— Чать, не забыл. Батяня, — солидно и как-то безрадостно, отчужденно ответил Максимка, безвольно, всем телом потряхиваясь в его неумелых, отвыкших от ласки руках.

— А мамка… где?

— Бахчу зараз полет. А больше у нас и нет ничего. Все тягло красные забрали.

— А что ж она тебя с собою не взяла?

— Да кубыть, уж не маленький… Да пусти же, пусти! Сам пойду! — забрыкался Максимка, едва Халзанов его поднял и понес на руках. — А энтот казак с тобой кто?

— Не угадываешь? Григорий, дядька твой, маманькин брат.

— Ну до чего похож, — сказал с улыбкой Гришка. — Вылитый батя.

— Ну а дед зараз где? — спросил Матвей, ведя Максимку за руку.

— Хворый он у нас нынче. Паралик его вдарил. Как красные пришли, так забрали дедуню в холодную, и через энто он теперича и вовсе ногами ходить не могет. А я хожу за ним, пока маманька в поле аль ишо где. — Максимка говорил чужими, взрослыми словами, не жалуясь и будто равнодушно. — Трошки страшно мне возле него. Зайду поглядеть, а он кубыть мертвый лежит, даже не ворохнется. Поближе подойду — навроде спит, а дыха и не слышно. Я ишо подойду, нагнусь к нему ухом и слухаю, двошит он али нет. Тронуть мне его боязно и уйти от него — то же самое. Потом испужаюсь — трясу его: дедуня, ты живой?..

Матвей увидел Дарью. Согнувшись и расставив ноги в подоткнутой юбке, она размеренно-остервенело рушила мотыгу на большие, тяжелые комья земли. Заправленная в юбку белая рубаха, промокшая от пота на лопатках и по желобку, обливала крутую, наструненную спину. Тугая волна ее тела омыла Матвея, ударила в голову, в сердце, и он, как будто охмелев от счастья, покачнулся. Не то почуяв его взгляд, не то услышав самые удары его сердца, она упружисто, истомно распрямилась и, обернувшись к нему мокрым пунцовым лицом, от неожиданности вздрогнула и тотчас ожила глазами — не от бешеной радости, нет, а так, как это делает уставший от работы, давно уже не ждущий ни беды, ни лучшей доли человек.

Остолбенев в опоре на мотыгу, не отводила от него неверящего, жалостного взгляда, смотря не то как на нашкодившего, вернувшегося к дому кобеля, не то, наоборот, как верная собака на занемогшего хозяина.

Схватил за плечи, притянул, почуяв всю ее под вымокшей рубахой, и она так неживо, так страшно безвольно привалилась к нему, что он и сам ослаб от чувства своей как будто уж непоправимой нищеты.

Не смогла удержать в себе ноющий, на одной ноте стон. Так стенают лишь по дорогому покойнику, словно из-под земли, раздавленные каменной тоской навечного вдовства, но в то же время будто и заученно, мягча слезами омертвевшее нутро, как собака зализывает свою рану, — находя облегчение.

Уселись на поваленном плетне.

— Ступай, сынок, к дому, — сказала Дарью хмурому Максимке. — Вон с дядей Гришакой иди. Сказать чего хочешь? Бей, что ли, — взглянула на брата.

— Беги, казак, а я заследом, — легонько толкнул тот Максимку. — Коль свиделись, сестренка, так надо и сказать. Петра у нас убили.

Дарья дрогнула чем-то в себе, как вздрагивает крепко захмелевшая или сморенная работой баба, и долго смотрела на брата с улыбкой утопленницы:

— На то и война. Нынче уж и не чаем дождаться.

— Мужа-то дождалась, — выжал Гришка.

— А на что мне он, муж? Нешто зараз навовсе вернулся? На хозяйство теперича встанет либо, могет быть, в генералы его произвели — всех нас в Новый Черкасск отвезет? Или что же, прогнали вы красных? Прикончили кровопролитию?

— Погонишь их — такую пропастишшу. Ить целая Россия подпирает.

— Да я уж не жалуюсь, — ответила Дарья с пристывшей к губам мертвецки-блаженной улыбкой, — да только ить и радоваться не из чего. Надолго ли пришли, освободители?

— Теперь уж гадай, — ответил Колычев с мучительным осклабом. — Прошлым летом-то гнали их — думали, уж навсегда, а теперь оно вишь как: то мы их, то они нас обратно. Я, ить, Дарья, в плену побывал — да у нашего Ромки. Такого нагляделся, что ажник захотелось скрозь землю провалиться. Эх, думаю, мне бы, как суслику, в норку. Я зараз кем угодно проживать согласен — хучь навозным жуком, хучь гадюкой. Что ж, думаешь, охота воевать? Петра-то на моих глазах он сам, Леденев, и срубил, и что же ты думаешь: мне б зараз до горла его дорываться, зарок себе дать, что счет подведу, а я не хочу. Уморился душой. Давно бы уже дезертировал, да куда нам деваться от своей же земли? Зараз и замириться бы с красными, а как же нам теперича друг дружке руки протянуть? Вот я-то, положим, согласный, хучь он и брата нашего убил, а сам он, Леденев, простит нам жененку свою?..

— Ну, как пережили? — насильно кашлянув, сказал Матвей, когда Григорий встал и пошел за Максимкою к дому.

— Живые, как видишь, — ответила Дарья, глядя перед собой.

— Отца-то будто арестовывали, Максимка сказал.

— Мирону спасибо скажи — через него и уцелели. Да, кубыть, через Ромку ишо.

— Это как?

— А вот так. Переправиться-то не успели. Какие стояли у нас казаки, сами дюже хотели спасаться — все баркасы захапали и сбегли на тот берег. Тут-то я и надумала к Стешке прибиться. Указали, конечно, на нас дорогие соседи — вот, мол, первая контра. Пришли они за нами к Стешке — комиссар при нагане, весь в коже. «Достукался, станичный атаман, — батяне-то. — По третьей категории тебя». Тут-то я и кричу волчьим голосом: «Да какая ж мы контра? Про Мирона Халзанова слышали? Не он ли у вас самый отменитый комиссар? А нам и сын, и муж, и деверь, и отец. Да мы от белых только чудом не расстреляны». — «А ты, — мне говорят, — к нему не прислоняйся, у самой-то муж белая сволочь, офицер, золотые погоны. Слыхали мы и об его геройствах». — «А он мне, — говорю, — не муж. Пущай пропадет, разнелюбый. Леденев мне люб, Ромка — про такого слыхали? Проклятый царизм меня замуж пихнул, живьем тут гнила, без залетушки, а революция нас с ним обратно повенчала. Так он, ежли узнает, что меня заобидели, вас не то что по третьей, а страшно подумать, по какой категории пустит».