Читать книгу "Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан"

На другом конце Европы в тот же день Россия и Германия разрывали отношения. (Австро-Венгрия, все еще мечтающая о разгроме Сербии, не выступила со своим собственным объявлением войны России до 6 августа.) В 18:00 взволнованный посол Германии Пурталес три раза спрашивал Сазонова, согласится ли Россия на требование Германии прекратить мобилизацию. И каждый раз Сазонов отвечал, что Россия готова вести переговоры, но приказы о мобилизации не могут быть отозваны. «У меня нет для вас другого ответа», – сказал он. Тогда Пурталес сделал глубокий вдох и с трудом выговорил: «В таком случае, сэр, я уполномочен своим правительством вручить вам эту ноту». Дрожащими руками он передал документ с объявлением войны, отошел к окну и заплакал. «Я никогда не мог бы поверить, – сказал он Сазонову, – что покину Санкт-Петербург при таких обстоятельствах». Они обнялись. На следующее утро служащие посольства Германии вместе с представителями отдельных немецких земель уехали из России на специальном поезде с того же Финляндского вокзала, на который три года спустя приедет Ленин, чтобы устроить революцию[1795]. Сазонов позвонил царю и проинформировал его о разрыве отношений. Николай сказал лишь: «Моя совесть чиста – я сделал все, что мог, чтобы избежать войны»[1796]. Его семья с нетерпением ожидала его к обеду. Он пришел, очень бледный, и сказал им, что Россия и Германия теперь находятся в состоянии войны. «Услышав эту весть, – вспоминал один из учителей царских детей, – императрица заплакала, и великие княжны при виде отчаяния матери тоже расплакались»[1797]. В тот день в Европе много слез было пролито, хотя это было ничто по сравнению с тем, что всех ожидало по мере того, как факт войны укоренялся в сознании, а новобранцы маршировали, чтобы присоединиться к своим полкам.

Участники международного движения за мир наблюдали быстрое скатывание к войне с ужасом, и в нескольких европейских городах прошли демонстрации в поддержку мира, но ни к чему не привели. Великий французский социалист Жан Жорес без устали трудился, пока нарастал кризис, чтобы сохранить единство рабочего класса в Европе в борьбе с войной. «Их сердца должны биться как одно, чтобы предотвратить эту ужасную катастрофу!» – сказал он 25 июля в своей последней речи во Франции[1798]. 29 июля он присоединился к представителям социалистических партий в Брюсселе в последней попытке удержать от развала Второй интернационал. Они все еще называли друг друга товарищами, и лидер Социал-демократической партии Германии обнял Жореса, но становилось ясно, что национализм, который всегда был угрозой единству Второго интернационала, вот-вот разорвет его на части, когда рабочий класс в каждой стране бросился на защиту своего отечества, а их партии приготовились проголосовать вместе с правительствами за военные кредиты. После долгих споров было решено лишь перенести съезд, назначенный на конец того лета, на 9 августа и провести его в Париже, а не в Вене, как планировалось. Делегаты от Великобритании посетовали, что у австралийцев не будет достаточно времени, чтобы приехать на съезд. Жорес был встревожен и печален; у него ужасно болела голова. Тем не менее в тот вечер он выступил с речью на огромном собрании в Cirque Royale – самом большом концертном зале в Брюсселе. Он снова предупредил об ужасной судьбе – смертях, разрухе и болезнях, которые ожидают Европу, если все они не будут работать для того, чтобы предотвратить войну. На следующее утро он был уже более бодр и сказал своему другу – бельгийскому социалисту: «Будут взлеты и падения. Но невозможно, чтобы все не закончилось хорошо. У меня есть два часа до отправления поезда. Давайте сходим в музей и посмотрим ваших фламандских примитивистов»[1799].

Вернувшись в Париж к 30 июля, Жорес продолжил писать, как он всегда делал, свои обзоры для левой газеты «Юманите», организовывать митинги и пытался встретиться с правительственными чиновниками. Когда Жорес в тот день поздно вечером забежал в свое любимое кафе, чтобы выпить с друзьями, никто не заметил бородатого молодого человека, который ходил взад-вперед по тротуару снаружи. Пламенный и фанатичный националист Рауль Виллен решил, что Жорес – предатель, так как он интернационалист и пацифист. Он взял с собой револьвер, но не воспользовался им в тот вечер. На следующий день Жоресу удалось добиться встречи с Абелем Ферри – заместителем министра иностранных дел, который прямо сказал ему, что ничего нельзя сделать, чтобы предотвратить войну. Жорес отреагировал так, будто получил удар кувалдой, но сказал, что будет продолжать борьбу за мир. «Вас убьют за ближайшим углом», – предупредил его Ферри. В тот вечер Жорес с несколькими друзьями зашел в кафе поужинать, прежде чем продолжить работу. Они сидели у окна, которое было открыто, чтобы впустить в помещение воздух в тот душный вечер. Снаружи внезапно появился Виллен и дважды выстрелил; Жорес умер почти сразу же. На этом месте у «Кафе дю Круассан» на улице Монмартр[1800]в настоящее время висит мемориальная доска.

Весть о его смерти достигла кабинета министров Франции вечером 31 июля, когда он снова собрался на срочное заседание. Министры были в напряжении. Всеобщая мобилизация в Германии и Австро-Венгрии подтвердилась, и начальник Генерального штаба Жоффр бомбардировал их требованиями, чтобы во Франции была объявлена ее собственная всеобщая мобилизация, предупреждая их о том, что каждый день промедления ставит Францию во все более опасное положение. Пуанкаре пытался сохранять для других невозмутимый вид, как он написал в своем дневнике, но под маской спокойствия он был сильно встревожен. Единственная передышка после бесконечных заседаний наступила для него, когда он пошел вместе с женой на прогулку по парку вокруг Елисейского дворца. Когда две их собаки прыгали вокруг них, написал Пуанкаре, «я спросил себя с тревогой, неужели Европа действительно падет жертвой всеобщей войны, потому что Австрия полна упрямой решимости устроить скандал с мечом Вильгельма II в руках»[1801]. Посол Германии только что приходил, чтобы спросить премьер-министра Франции, останется ли Франция нейтральной в войне между Россией и Германией. Вивиани сказал, что даст определенный ответ утром. Посол также спросил, верно ли, что Россия проводит всеобщую мобилизацию, и Вивиани ответил, что он об этом не проинформирован. Продолжаются споры о том, насколько много знало руководство Франции на тот момент. Телеграмма от Палеолога с сообщением о решении России, посланная в то утро, шла двенадцать часов (признак того, как начинала рушиться связь на территории Европы), так что, возможно, она успела к заседанию кабинета министров. В любом случае политика французского правительства оставалась неизменной с самого начала кризиса, чтобы и Россия, и Франция гарантированно выглядели невиновными перед лицом германской агрессии. В предыдущие дни Пуанкаре и Вивиани неоднократно побуждали Россию действовать осторожно и избегать провокационных шагов[1802]. И хотя не существует никаких записей о дискуссиях, проходивших в кабинете министров в тот вечер, когда он заканчивал свою работу в полночь, было решено принять решение о мобилизации на следующий день. Также министры договорились пообещать Великобритании в ответ на просьбу из Лондона, что Франция будет уважать нейтралитет Бельгии. Военный министр Мессими также встретился с российским послом Извольским, чтобы уверить его, что Франция будет воевать вместе с Россией[1803].