Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Гости заполняли комнаты, раскачивались в креслах, располагались вокруг дивана и около елки в блестках. Женщины топтались на кухне, раскладывали на куски черного хлеба шпроты и мастерили прочую закуску. На придвинутом к дивану столе зажглась стеклянным огоньком огромная бутылка «Абсолюта» и какое-то вино с несоветским названием. Юлиан порывался вытащить ликер, привезенный недавно из Польши, но Неда сделала знак: пока не надо.

На диване сидел и рассказывал сам профессор Яблоков. Он только возвратился из Дуркента, куда удалось попасть с немалым трудом, город все еще считался режимным. Фотографировать было не рекомендовано, встретиться со всеми, с кем собирался, не удалось; чувствовал, что за ним «немного следят». Город произвел впечатление серого, настороженного, в магазинах – очереди, европейское население ожидало погромов и складывало чемоданы. В Музтеатре шел ремонт, фойе можно было пересечь только вплавь. В почти пустом зале пахло мышиной отравой и шла опера «Прощай, паранджа!». Американского гостя усадили на первый ряд и предложили остаться до конца. Яблоков, приложив ладонь к груди (сейчас он замечательно изображал это), благодарил и обещал, что обязательно насладится этой их «паранджой» в следующий приезд… но сейчас… (за столом захмыкали и засмеялись).

Его свозили еще на один музыкальный объект, у черта на куличках. Это был тот самый несостоявшийся Центр современной музыки, ставший теперь Центром национальной музыки. «А почему не остался современной?» – «После безвременного ухода Николая Кирилловича… – Сопровождавшие замялись. – А нам надо и нашу национальную музыку тоже не забывать!» Зал был почти таким же пустым, на сцене сидел старик в тюбетейке и играл на каком-то местном инструменте. Этого старика Яблоков неожиданно для себя дослушал до конца. («Да-да, – подала голос Неда, освобождавшая место на столе для горячего, – там местная музыка совершенно гениальная; помнишь, Юлиан? А какой у них хан-атлас!») Больше всего Яблокова поразил инструмент из нескольких вращавшихся барабанов, насаженных на ось. После концерта он настоял, чтобы его познакомили с исполнителем, что без особой, как ему показалось, охоты было сделано. «Давлат… – протянул сухую руку старик. – Давлат Ходжакулов». Когда профессор Яблоков не очень уверенно сказал ему о цели своего визита: «Был здесь такой когда-то композитор, может, слышали…», старик часто заморгал, а потом как-то особенно произнес: «Слышал».

«Давлат, Давлат… – Неда морщила переносицу. – Такой… в кепке». – «Теперь – только в тюбетейке». Яблоков потянулся за «Абсолютом», но бутылка была уже пуста; Юлиан отправился к серванту за давно обдуманным ликером, а пара консерваторских юношей полетела вниз, на улицу, за чем-нибудь еще. «Только в тюбетейке… – Яблоков приподнял рюмку в ожидании ликера. – Очень верующий… и очень много рассказал».

* * *

От Давлата Яблоков смог узнать, что произошло после знаменитого исполнения симфонии. Кое-что он уже слышал от Неды и Юлиана, но они видели все глазами гостей и к тому же сразу после похорон Триярского улетели в Питер.

Прощались с Триярским в Драмтеатре. Народу было много, сбоку стояли растерянные музыканты и старавшиеся не смотреть друг на друга Гульнара и Жанна. От руководства приехал Казадупов, произнес теплые, прочувствованные слова. Подойдя к гробу, поправил ленточки: «Не ожидал… Не ожидал…» Думали, что приедет Дурбек Хашимович, – не приехал.

Зато, когда прощание уже заканчивалось, появился человек с рыжей бородой и стал, работая локтями, протискиваться вперед. Это был, естественно, Владимир. Провалявшись на узкоколейке сутки без сознания, он пришел в себя и стал искать Давида. Ходил по городу и спрашивал, не видели ли его мальчика. Никто не видел. Так он набрел на Драмтеатр, увидел неподвижного Николая Кирилловича и испугался. Подойдя к гробу, недовольно покосился на него, потом коротко, «по-рабочему», простился, сказав, что покойный был плохой еврей, но неплохой музыкант и что сейчас будет сделано важное объявление: никто не видел мальчика Давида? Присутствовавшие мотали головами, смотрели в пол. Владимир повторил объявление громче. Вышла Жанна и, гладя его по спине, увела. Сбоку топтался еще заводской поэт, собиравшийся прочитать написанную на случай поэму, но подъехали автобусы, и начался вынос. Оркестранты выстроились. Собирались сыграть начало симфонии, но на симфонию был наложен запрет, ноты отняты, и сыграли начало вальса из комедии «На новом повороте», которым когда-то встречали Николая Кирилловича. Потом по просьбе публики сыграли «Сияй, Дуркент» и стали рассаживаться по автобусам.

А Музтеатр был несколько дней закрыт. Музыкантов под предлогом карантина выгнали, внутренний двор оцепили. Под пожарной лестницей копались люди, брали пробы грунта и бегали со счетчиками Гейгера. В обкоме шли экстренные заседания. Директор ходил с валидолом под языком, вызвали даже Хуршиду, после чего она принесла заявление об увольнении. Заявление это подписывал уже новый директор; им стал народный артист республики К. Д. Дияров. Свою деятельность он начал, не считая увольнения Хуршиды и Петра Второго, с ремонта. Заявления их он, впрочем, подписывал без удовольствия. Просто нужно было кого-то уволить, наверху требовали действий.

Была закрыта и церковь на Гагаринке, Николая Кирилловича отпевали на открытом воздухе. Отпевал отец Михаил, хотя уже был прислан новый батюшка и отец Михаил увязывал в дорогу узлы. Наутро после той памятной ночи все, кто был в церкви, проснулись у себя дома, но две-три прихожанки так и не проснулись, а остальные летавшие, включая и отца Михаила, ничего не помнили. Зато у отца Михаила исчезла опухоль (долго и недоверчиво вглядывался в рентгеновский снимок), а у Ваньки Обрубка появилась рука, так что тот даже подумывал оставить нищенство, но потом решил не торопиться.

Николая Кирилловича похоронили рядом с братом; Яблоков посетил вместе с Давлатом кладбище и сделал несколько снимков. На могилах Триярских лежали крестики, куст был в завязанных платках: верили, что здесь исполняются желания. Давлат предложил познакомиться с отцом Михаилом, который три года назад снова был возвращен в Дуркент. Яблоков отказался: времени было мало, да и что интересного может рассказать поп?

Зато Яблоков познакомился со вторым секретарем горкома. Тот приехал в гостиницу сам, тонко улыбаясь, представился: Аполлоний Казадупов. Степанович, можно без отчества… Оказался приятным собеседником, свозил Яблокова на шашлык, поил водкой. Профессор пил мало, чем немного огорчал Казадупова, больше слушал; Казадупов рассказывал о том, какие здесь оранжерейные условия создавались Николаю Кирилловичу и как мгновенно исполнялись его желания.

В оркестре Музтеатра уже мало кто помнил Николая Кирилловича. Кто умер, многие разъехались. Ринат уехал в Ростов, всплыл в Новочеркасске. Виолетта Захаровна вышла на пенсию, болела, год назад была увезена родней в Израиль. Петр Третий, единственный из оставшихся «Петров», бегал с обходным листом. Даже Бегмат собирался перебираться, пока – в Ташкент. Все, с кем встречался Яблоков, называли начало семидесятых золотым веком оркестра. Кроме Николая Кирилловича, упоминались надбавки за репетиции, болоньевые плащи, Синий Дурбек, погибший в странной автокатастрофе в семьдесят пятом, и Рудольф Карлович Бежак. Яблоков поинтересовался, жив ли Бежак. Тоже умер в семьдесят пятом, и тоже странно. Нашли замерзшим на Гагаринке, на могиле Николая Кирилловича.