Читать книгу "Аркадий Райкин - Елизавета Уварова"

Признаюсь, мне было жаль, что концерт прошел без меня. Все-таки интересно. Я ни разу не был в Кремле, не видел Сталина. Но делать нечего! Лег и по молодости быстро уснул.

Среди ночи меня разбудил телефонный звонок. Зажег свет, взглянул на часы — пять. Сняв трубку, слышу короткий приказ: «Быстро одевайтесь, едем в Кремль». Я решил, что меня кто-то разыгрывает. Не иначе как Никита Богословский, большой мастер на подобные шутки. Иду снова к дежурной и прошу у нее телефонную книгу: бумажку с номером телефона дежурного Комитета по делам искусств я куда-то засунул. Одной рукой листаю книгу, другой на всякий случай одеваюсь. Снова звонок. Нетерпеливый голос: «Ну где же вы?» — «А кто это?» — «Я из Комитета по делам искусств. Жду вас внизу с машиной. Со мной Шпиллер[6]. Тоже ждет вас».

Теперь уже понял, что это не розыгрыш. Схватил свой чемоданчик, без труда нашел машину, и через две минуты я в Кремле. Всё это время судорожно думаю об одном: где бы раздобыть стакан чаю. Голос у меня, как известно, без металла, глуховатый, а тут со сна и вовсе сел. По пути к Георгиевскому залу обращаюсь к одному полковнику, к другому с просьбой достать мне стакан чаю. Для меня это была своего рода психотерапия — я почти не волновался по поводу предстоящего выступления.

В середине Георгиевского зала стояли четыре стола. За ними сидели, как я потом убедился, шестьдесят человек — по числу лет Сталина. Встретил нас Михаил Борисович Храпченко. Я понял, он-то и дал распоряжение привезти меня на этот второй, уже не запланированный концерт. Первый давно закончился, а гости не расходились — их надо было чем-то занять. Храпченко берет стул, на который я, войдя в зал, положил свои «носы» и прочие аксессуары, и ставит его прямо перед столом Сталина, примерно в двух метрах от него. То есть выступать я должен не на эстраде, которая где-то в конце зала, а прямо на паркете, возле центрального стола.

Я смотрю на всех и продолжаю думать о чае. На столах, однако, всё что угодно, кроме чая. Но надо начинать. В моем репертуаре показанный на конкурсе рассказ «Мишка». Быстрое изменение внешности — и появляется первый персонаж: докладчик, пользующийся набившими оскомину штампами. Сталин, по-видимому, решил, что на этом мое выступление закончилось. Он налил фужер вина, сделал два шага в мою сторону: «За удовольствие, которое вы доставляете людям!» Пригубив, я поставил бокал и продолжал номер. В моем «человеке с авоськой» неожиданно увидели сходство с кем-то из присутствующих. Раздались веселые возгласы.

Слышу, как Сталин спрашивает у кого-то, что это у моего персонажа за сетка; ему объяснили — для продуктов.

Когда я закончил, Сталин усадил меня перед собой. До восьми, то есть около трех часов, я так и сидел. По одну сторону от него был Молотов, по другую — Микоян и Каганович.

Помню, Сталин вынул из кармана, вероятно, давно служившие ему стальные часы и показал, что пора уходить. На что Микоян сказал: «Сегодня ты не имеешь никакого права. Мы празднуем здесь твой день рождения, мы решаем».

Ворошилов не раз поднимал бокал и произносил тосты за великого Сталина. Сталин никак не реагировал, словно его это не касалось, и, поднимая свой бокал, всякий раз обращался ко мне: «За талантливых артистов, вот вроде вас!» «Дайте ему шоколадку, а то он опьянеет!» — вставил Молотов. Я, как всегда, пил мало. Помню, как пел И. С. Козловский и как очень музыкально ему подпевал Молотов. Их голоса звучали так, словно они заранее спелись. К Сталину подошел его секретарь Поскребышев, что-то прошептал на ухо и чмокнул в щеку. Сталин посмотрел на него и сказал одно слово: «Не вытекает». Поскребышев испарился, его не стало в секунду. Это на меня произвело впечатление какой-то мистики. Когда стали расходиться, рядом со Сталиным оказался Хрущев. Он выходил, обняв Сталина за талию.

Что говорить! Вспоминая ту ночь, вернее раннее утро, я не могу сказать, что всё увиденное не произвело на меня сильного впечатления!»

Стоит заметить, что с небольшими вариациями в деталях и далеко не столь подробно рассказала об этой знаменательной ночи солистка Большого театра, замечательная певица Наталья Дмитриевна Шпиллер в небольшой статье, названной «Светлое воспоминание».

Надо думать, что подчеркнутое расположение «вождя народов» к молодому артисту — семь тостов, поднятых им за Райкина, — не могло остаться незамеченным присутствовавшими, в том числе М. Б. Храпченко, одним из райкинских доброжелателей. Не случайно по возвращении в Ленинград артист в качестве подарка получил, как уже упоминалось, большую комнату в густонаселенной коммунальной квартире на Греческом проспекте.

В течение ближайших предвоенных лет артисту довелось еще несколько раз выступать в присутствии Сталина. Но это были другие, более официальные и мимолетные встречи. Однажды Сталин, подойдя к Райкину, погладил по лацкану его пиджака, как бы намекая, что пора бы уже получить какую-нибудь награду. Однако расположение, которое он всякий раз выказывал Аркадию Исааковичу, не ускользнуло от внимательных глаз высокопоставленного окружения и на какое-то время стало для артиста «охранной грамотой».

К Райкину пришли признание, известность, слава. Путь к успеху на эстраде для него был коротким и, казалось, легким.

Дальше он мог бы свободно существовать, пожиная плоды этого успеха. Но тогда он не был бы собой, тем артистом «на всю жизнь», которого разглядел в молодом дебютанте Леонид Утесов.

В Московском театре эстрады и миниатюр

Вступивший во второй сезон Московский театр эстрады и миниатюр настойчиво приглашал новоиспеченного лауреата хотя бы на одну программу. Театр имел сильную труппу под руководством артиста МХАТа Бориса Яковлевича Петкера. Первый сезон 1938/39 года прошел в целом довольно успешно, театр, работавший в центре Москвы, на улице Горького (ныне Тверской), в здании, где сейчас размещается Театр им. М. Н. Ермоловой, привлек внимание публики. Основателям и первым руководителям театра — художественному руководителю В. Я. Типоту и режиссеру Д. Г. Гутману — удалось создать атмосферу непринужденной веселости, которую поддерживали нередко заходившие сюда писатели Юрий Олеша, Валентин Катаев, Евгений Петров, Лев Славин, Николай Смирнов-Сокольский и другие любители шутки, смеха, острой репризы. Работали много и увлеченно, сумели привлечь к сотрудничеству Николая Погодина, Эдуарда Багрицкого и Георгия Шенгели, постоянным автором вскоре стал комедиограф Леонид Ленч. В результате в течение первого сезона были показаны четыре программы. Любопытно, что, несмотря на тщательную работу над сюжетными миниатюрами, маленькими пьесами и операми, наибольший успех у публики имели эстрадные номера Рины Зеленой и Марии Мироновой. Сезон был закончен со смешанным ощущением горечи ошибок и радости успехов. И все-таки осенью 1939 года Виктор Типот, а вслед за ним и Давид Гутман покинули театр.

В Московский театр эстрады и миниатюр приходят представители мхатовской режиссуры — уже упоминавшийся Б. Я. Петкер и В. О. Топорков. И всё же новый курс театра на серьезную лирическую, драматическую миниатюру, сыгранную по законам психологического театра, сосуществовал с другим, чисто эстрадным направлением. Так, лучшим номером программы, вышедшей в начале января 1940 года, стала маленькая сценка «Одну минуточку» Леонида Ленча. Действие происходило в кабинете зубного врача. Пациент (Аркадий Райкин), сидя с широко раскрытым ртом в зубоврачебном кресле, напряженно ждал, когда же, наконец, ему вырвут больной зуб. Но врач (Рина Зеленая), в больших ботах с меховой оторочкой по моде того времени, телогрейке под халатом и медицинской шапочке, была занята. То и дело звонил телефон. Небрежно бросив пациенту: «Одну минуточку! Не закрывайте рот!» — она решала общественные дела, отвечала на медицинские вопросы, давала указания: «Ну, что же, это бывает. Скажите больному, что ему зубы делали для еды, а не для разговоров». Задумавшись, она стучала щипцами по голове больного. Снова звонок телефона. «Не закрывайте!» На этот раз ей нужны две булочки и... стакан сулемы! Не выдержав, пациент хватал щипцы и сам вырывал себе зуб. «Значительность» указаний врача в исполнении Р. Зеленой в сочетании с драматической пантомимой пациента была не только очень смешна, но и достаточно серьезна. В пятиминутной сценке, как в капле воды, отражались процветавшие (и процветающие до сих пор) невнимание к людям, видимость занятости. Смех публики вызывали не только репризы Рины Зеленой, но и мастерство пантомимы Аркадия Райкина. Казалось бы, он сидел неподвижно, широко открытый рот ограничивал мимику, свободны были только руки, точнее, пальцы, передававшие его раздражение, боль, нетерпение.