Читать книгу "Хапуга Мартин - Уильям Голдинг"

Он снял голову Гнома и осторожно положил камень на скалу. Опустился на колени и принялся разглаживать фольгу, пока бумага не засверкала. Затем плотно прилепил фольгу к голове и обмотал ее обрывком веревки. Поставил серебряную голову на место и, отойдя к нижней части Смотровой Площадки, уставился в непроницаемое лицо Гнома. Он стал сгибать колени, пока взгляд не установился на уровне фольги, все время улавливая искривленный солнечный свет. Еле передвигая ноги, стараясь удерживать в поле зрения солнце, он описал дугу, насколько позволила южная оконечность Смотровой Площадки. Снова снял с Гнома серебряную голову, потер фольгу о гольфы и, отполировав ее до полного блеска, поставил камень на место. Тут даже солнце ему подмигнуло. На Смотровой Площадке стоял самый настоящий человек с мигающим сигналом на плечах.

— Меня спасут сегодня.

И чтобы придать этому бессмысленному утверждению силу и глубину, он пустился было в пляс, но сделал три па и, сморщившись от боли, остановился:

— Спасут!.. Как же!

Он сел, прислонившись к Гному с южной стороны.

Сегодня день размышлений.

— А я не так уж плохо поработал.

Нахмурившись, он изменил форму нависающего над окном свода.

— Конечно, в идеале камень должен иметь форму шара. Тогда, откуда бы ни появился корабль, солнце будет отскакивать от Гнома по дуге в сто восемьдесят градусов, попадая прямо куда нужно. Если корабль пройдет за линией горизонта, отсвет, скорее всего, угодит в «воронье гнездо», неотступно следуя за ним, и не отпустит, как рука закона на плече преступника, пока даже самый тупой из матросов на заметит и не поймет, в чем дело.

На горизонте по-прежнему было пусто.

— Нужен шар. Может, мне удастся с помощью другого камня изготовить нечто похожее, если стану колотить их друг о друга, пока не добьюсь круглой формы. Плюс ко всему еще и каменщик. Кто это высекал пушечные ядра из камня? Микеланджело? Но мне нужно найти камень покруглее. Ни секунды покоя. Прямо как в том боевике!

Он встал, спустился к морю. Изучающе оглядел край маленького утеса возле скопления мидий, но ничего подходящего не увидел. Целая гряда камней среди зеленых водорослей отделяла его от трех скал, но он, повернувшись, пошел прочь. Он отправился к Проспекту и, цепляясь за выступы, спустился к отмели. Но на ней была только масса вонючих водорослей. Утомленный спуском, он ненадолго завис над водой, изучая поверхность скалы в поисках чего-нибудь стоящего. Лицо почти касалось поверхности коралла, тонкой и розовой, как глазурь. Дальше розовый цвет, словно передумав и решив навсегда сменить окраску, переходил в фиолетовый. Он погладил пальцем мягкое вещество. На корабле такая краска называлась «Румянец барменши». Неопытные, неумелые руки матросов военного времени расплескивали ее целыми галлонами. Считалось, что в опасные предрассветные часы корабль под таким камуфляжем сливается с морем и воздухом. Бесконечные акры затвердевшей розовой краски — совсем как розовая глазурь или коралловые поселения на рифах — наслоились вокруг иллюминаторов, на козырьках орудий, целые поля — по бокам и вокруг такелажных приспособлений, у острых углов и главных проходов, возле с таким скрипом уступаемых кубриков на сторожевых кораблях Северного патруля. Он поднял лицо от кожуха и, повернувшись, стал взбираться по трапу на мостик. Должно быть, там целые акры этой краски, розовой, что задница у младенца. Как в Тресселине. Там-то Нат и овладел ею — овладел в обоих смыслах, да еще благодарил за подсказку.

Эсминец сильно качало: Нат как раз спускался по верхнему трапу и, словно долгоножка, осторожно переставлял длиннющие конечности, пытаясь удержать равновесие. И тут — вот незадача! — прямо перед ним возникли лицо и фуражка. Нат отдал честь, как всегда почти теряя равновесие, хотя на сей раз устоял на месте, сбалансировав обеими ногами.

— А… Нат! Как служится? Доволен?

Почтительная Натаниелова улыбка, правда, чуть-чуть приторная. Нужно же и хорошо ее видеть.

— Да, сэр.

Ногами-то перебирай по корме, ты, болван долговязый.

Наверх, наверх. Мостик, слабый ветерок, полдень.

— Привет. Общий курс ноль-девять-ноль. Идем зигзагом, курсом один-один-ноль. И, доложу тебе, позиция закреплена намертво, а не так, как в твое дежурство, не мотаемся по всему океану. Получай корабль в полное свое распоряжение. Да, учти, старик не в духе, так что будь начеку.

— Когда «зиг»? Через десять секунд? Я поймал ее.

— Увидимся в полночь, когда ведьмы слетаются.

— Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Он быстро оглядел конвой и взглянул на корму. Нат был там, с унылым постоянством стоя на своем обычном месте, широко расставив ноги, заслонив лицо руками. Покрытая пробковой массой палуба ходила под ним ходуном, постоянно меняя положение, а он, уцепившись за леер, раскачивался вместе с ней. Освещенное окно, наблюдавшее сверху за его телодвижениями, скривилось в гримасу, замаскированную под усмешку.

Господи, как же я тебя ненавижу! Так и съел бы с потрохами. Потому что ты постиг ее тайну, обрел право задирать ей перелицованную твидовую юбку; потому что вы вдвоем соорудили себе местечко, куда мне путь заказан; потому что благодаря своей идиотской невинности ты получил предназначенное мне и без чего я сойду с ума.

Им овладел новый прилив ненависти к Натаниелю, и не из-за Мэри, не из-за того, что этих двоих свел слепой случай, с тем же успехом Нат мог споткнуться, налетев на рым-болт. Нет, все дело было в том, что он мог позволить себе сидеть вот так, раскачиваясь в такт с морем, когда они на волоске от гибели, от конца, который будет одновременно мучительным и несущим успокоение — как при разрыве фурункула.

— О Боже!

«Уайлдбист» сделал поворот.

— Тридцать право руля! Средний вперед обеими машинами!

Из той точки, где сходились эсминцы охранения, уже прорывался беспорядочный сигнал.

— Прямо руль! Так держать! Малый вперед! Дружно!

Послышался топот шагов по трапу.

— Какого черта! Это что еще за игры?! — набросился на них капитан.

Торопливо и без запинки:

— Сэр, мне показалось, я видел обломки кораблекрушения по носу справа, но я не был уверен, поэтому продолжал держать курс и скорость, пока не освободился проход.

Капитан застыл на месте и, положив руку на козырек мостика, наклонился к нему:

— Что еще за обломки?

— Бревна строевого леса, сэр, их несет прямо под нами.

— Наблюдатель по правому борту!

— Да, сэр?

— Вы видели какие-нибудь обломки?

— Нет, сэр.

— Простите, сэр, я мог ошибиться, но рассудил, что лучше удостовериться, сэр.

Капитан протиснулся к нему поближе, лицом к лицу, и, вспоминая эту сцену, он крепче вцепился в скалу. Большое бледное морщинистое лицо, глаза воспалены от недосыпания и джина. На секунду-другую они сосредоточились на том, что показывало окно. Две смутно очерченные ноздри по обе его стороны уловили слабый, сладковатый запах. Затем в лице произошло изменение, но не резкое, а постепенное и оттого не сразу заметное. Лицо менялось, как у Ната, изнутри. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз, мышцы еле заметно сдвигались, свидетельствуя о сложных, напряженных отношениях, пока лицо полностью не преобразилось; оно несло на себе отпечаток презрения и недоверия, в открытую унижая собеседника.