Читать книгу "Туманность Андромеды - Фриц Бремер"

Между тем на Дроме давно уже не существовало законов, применимых к отдельной личности, поэтому было невозможно, как непременно случилось бы на Земле, наказать меня за мой поступок.

Правда, у них сохранился старинный обычай: в случае, если кто-то нанес другому значительный ущерб и пострадавший подал жалобу в совет старейшин округа, имя обидчика и его деяние предавалось гласности в собрании местных жителей. Никаких других последствий не предусматривалось.

Однако даже это обязательное оглашение имени перед лицом сообщества воспринималось как тяжелый удар по личной свободе нарушителя. Поскольку в иных случаях никто и никогда не позволял себе даже в мыслях осуждать кого бы то ни было, то в этих особых случаях, когда от каждого требовали произнести критическое суждение, это производило очень сильное и тяжелое впечатление.

Нам, земным людям, выросшим в условиях постоянных и нескончаемых ограничений свободы, трудно даже представить себе ту абсолютную свободу, включая свободу мыслей, которая вошла в плоть и кровь жителей Дрома, отделенных от нас многими тысячелетиями развития.

На следующем собрании местных жителей мое имя и мой поступок были преданы гласности – случай, каких не бывало уже несколько столетий.

Говорят, что Ворде, хотя имя его дочери не было упомянуто, глубже всего был опечален вспышкой дикой ярости, поразившей возлюбленного его дочери.

Для Ирид этот случай был лишь поводом еще больше отгородиться от внешнего мира и еще теснее сблизиться со мной.

Но к этому высокому счастью нашей одинокой жизни вдвоем примешивалось гнетущее сознание некой двойственности в душе Ирид.

Ирид стояла между двух миров. Все ее прошлое, бесконечный ряд ее предков, наследие тысячелетий – все это скрепляло ее с миром, в котором она родилась. Однако внутреннее влечение, теплая привязанность, само ее сильное “я”, которому она привыкла доверять, как высшей силе, и повиноваться, как единственному закону, напротив, тянуло ее в тот варварский мир, которому принадлежал ее возлюбленный.

К этому следует добавить и то, что теперь прекрасная профессия учительницы стала для нее источником душевного смущения.

Но больше всего волнений доставлял ей будущий ребенок, мальчик, которого она надеялась родить.

Зачатый в минуту жаркой и безоглядной страсти, рожденный от отца, сохранившего юную силу древнего человечества (так ей мнилось), этот мальчик должен будет унаследовать от нее раздвоенность чувств, и тогда, казалось ей в минуты мрачного уныния, он будет не обновителем стареющего человечества, а его изменником.

В один из вечеров, после долгого дня, проведенного в задумчивости, она предложила мне прогуляться по берегу озера.

На том месте, где она опустилась передо мной на колени при первом моем появлении, я построил скамейку.

Мы опустились на нее, и тут Ирид принялась с жаром уговаривать меня вернуться обратно на мою планету и взять с собой ее. Там она хотела родить ребенка, вырастить его среди людей его крови и жить со мной, повинуясь ритму и настрою моего мира.

Я возражал ей, предупреждал об опасностях космического путешествия, о том, что возвращение не гарантировано, о возможном ее разочаровании земной жизнью.

Однако она была непреклонна. Что касается ее самочувствия на Земле, то единственное, что ей нужно – это быть со мной, если же мы не достигнем своей цели и нам суждено рассеяться в эфире или разбиться о какое-нибудь из небесных тел, то эта прекрасная смерть постигнет нас обоих одновременно, ибо она собиралась связать нас друг с другом своими волосами.

В тот же вечер мы решили покинуть тот мир, в уже недалекую годовщину моего здесь появления.

У нас оставалась всего одна неделя, и Ирид использовала ее, чтобы привести в порядок свои дела. Обливаясь горячими слезами, она написала прощальное письмо своему любимому отцу.

Я тоже приписал к ее письму слова глубокой благодарности.

Последние дни, когда дела были сделаны, она прожила словно в некоем самозабвении. Глаза ее горели каким-то жаром, ноги при ходьбе почти не касались земли, губы, уже привыкшие произносить слова, теперь молчали и лишь иногда шептали мое имя.

Вечером последнего дня перед нашим отбытием она вошла в мою комнату, абсолютно нагая. Волосы ее, как мерцающее покрывало, струились по божественному белому телу.

Она, как жрица, простерла вперед обе руки, и глаза ее словно излучали обетование рая.

Я опустился перед ней на колени и поцеловал ее живот.

Когда ночь была на исходе, мы, еще пьяные от наслаждения, спустились, обнаженные, к озеру, где стояла моя скамейка.

Ирид заплела волосы в тугую косу, мы легли рядом, повязались ее косой, крепко обнялись и, сосредоточив все наши внутренние силы на той точке, куда оба стремились, подняли глаза на туманное облачко, где вращалась моя Земля.

Как одно тело, объятое единой мыслью, мы лежали, слившись до полного, прежде никогда не испытанного, исчезновения.

Когда на небе взошла заря, я почувствовал, что мое тело стало как будто легче. Я еще крепче обхватил тело моей юной жены, губы которой, словно в исступлении, искали мои губы.

Воздух наполнился низким органным звучанием, и при первых лучах солнца наши тела отделились от поверхности скамьи.

Я поднялся ввысь в свободном парении, охваченный чувственной страстью и радостью от того, что Ирид по-прежнему была в моих объятиях.

Ее жаркое дыхание обдавало мое лицо. Сквозь шум в ушах, вызванный начавшейся трансфигурацией, до меня отчетливо доносился ее нежный стон и слабые звуки моего имени. Потом сознание меня покинуло.

После всех этих событий, описание которых стоило мне стольких мук, прошло уже много лет, проведенных мною в одиночестве. За все эти годы не было ни единого дня, когда бы прошлое не вставало передо мною зримой картиной. Еще и сегодня мне приходится подавлять гнетущую душевную муку, чтобы связно изложить дальнейшее.

Когда сознание ко мне вернулось, первое, что я почувствовал, была острая боль во всем теле. Но Ирид еще была в моих объятиях. Я с трудом открыл глаза и увидел, что мы лежим на каменистом берегу, наполовину погруженные в воду. Глаза Ирид были закрыты. Мне показалось, что на ее губах играет легкая улыбка.

Нас окружали какие-то люди, я слышал их голоса. Потом сознание снова меня покинуло.

Очнулся я в полумраке какой-то тесной комнаты. Мои ноздри разъедал едкий дым.

Я опять почувствовал боль в голове и во всем теле.

Передо мной сидела старуха, на ее желтое морщинистое лицо свисали черные пряди волос. На меня было наброшено старое истрепанное одеяло. Увидев, что я открыл глаза, она пронзительно и, как мне показалось, радостно вскрикнула и стала торопливо вливать мне в рот какую-то питательную жидкость. Он этой процедуры я снова потерял сознание.

Проснулся я ночью. От боли я едва мог сосредоточиться и стал шарить рукой вокруг в поисках Ирид. Ее не было. Я попытался выкрикнуть ее имя, но издал только слабый стон.