Читать книгу "Убийство как одно из изящных искусств - Томас Де Квинси"

Прежде всего, несколько слов о месте действия. Ратклиффская дорога – это оживленная магистраль в хаотически застроенном квартале на востоке Лондона – в морской его части; в те годы (а именно в 1812-м) район этот был чрезвычайно опасен: института полиции как такового еще не существовало – а сыскное ведомство на Боу-стрит, славное своими специфическими достижениями, совершенно не справлялось с насущными потребностями громадной столицы. Заезжим иностранцем мог считаться чуть ли не всякий третий. Матросы-индийцы, китайцы, мавры, негры попадались на каждом шагу. Носители тюрбанов, беретов и шляп всевозможнейших фасонов могли таить под ними поползновение к бандитизму любого сорта: их прошлое было непроницаемо для европейцев; кроме того, известно, что морской флот цивилизованных стран (а в период военных действий – преимущественно торговый флот) служил надежным прибежищем для самого разношерстного преступного сброда, имевшего веские основания хоть на какое-то время укрыться подальше от зорких глаз правосудия. Иные представители этого сословия действительно обладали приличной матросской сноровкой, однако почти всегда – и особенно если шла война – составляли лишь nucleus [ядро (лат.)] судового экипажа, а в основном туда набирались неопытные сухопутные жители. Джон Уильямс, однако, нанимавшийся неоднократно матросом на торговые судна Ост-Индской компании[144] и на другие корабли, был, вероятно, очень опытным моряком. Он, бесспорно, отличался ловкостью и сметливостью, находчиво одолевал внезапные сложности и гибко приспосабливался ко всем превратностям социальной жизни. Уильямс был среднего роста (пять футов семь с половиной или восемь дюймов), не атлет, но крепкого, мускулистого телосложения, без единой жиринки. Дама, присутствовавшая на допросе (кажется, в полицейском управлении Темзы), уверяла меня, что волосы Уильямса имели необыкновенный ярко-желтый цвет – напоминающий кожуру не то лимона, не то апельсина. Уильямс бывал в Индии – главным образом в Бенгале[145] и Мадрасе[146], но ступал и на берега Инда[147]. Хорошо известно, что в Пенджабе лошадей, принадлежащих высшим кастам, нередко раскрашивают в различные цвета – пурпурный, голубой, малиновый, зеленый; мне пришло в голову, что Уильямс, с целью маскировки, перенял обычай Лахора[148] и Сринагара[149] – и потому цвет его волос мог быть не совсем естественным. В остальном он выглядел вполне заурядным – и, судя по гипсовому слепку, приобретенному мной в Лондоне, я бы сказал, довольно ничтожным. Примечательным было, впрочем, свойство, согласующееся с мнением о присущем ему тигрином характере: бескровное лицо его неизменно сохраняло пугающе мертвенную бледность. «Похоже было на то, – говорила мне дама, – будто в жилах у него текла не алая кровь, способная залить щеки краской стыда, гнева или жалости, но зеленоватая жидкость вроде сока растений, несовместная с током, что исторгает человеческое сердце». Глаза Уильямса казались тусклыми и остекленевшими, словно блеск их сосредоточился на преследовании далекой воображаемой жертвы. Вид Уильямса мог только отталкивать, но, с другой стороны, многие единодушные свидетельства, а также безмолвные, однако неопровержимые факты согласно указывали на елейность и льстивую вкрадчивость его повадки, которые противостояли его отвратительной внешности и даже помогали ему снискать расположение неискушенных молодых женщин.

Например, некая кроткая девушка, несомненно, назначенная Уильямсом в жертвы, поведала на следствии, как однажды, сидя с ней наедине, он спросил: «А что, мисс Р., появись я в полночь в вашей постели с мясницким ножом в руке, как бы вы себя повели?». Доверчивая девушка ответила: «О, мистер Уильямс, окажись на вашем месте любой другой, я бы очень перепугалась. Но стоило бы мне только услышать ваш голос – я бы враз успокоилась». Бедняжка! Будь портрет мистера Уильямса очерчен более подробно и своевременно доведен до ее сознания, она не преминула бы подметить странность его трупного облика и услышала бы такие зловещие нотки в его голосе, какие навеки лишили бы ее душевного равновесия. Однако лишь события самого устрашающего размаха могли способствовать разоблачению мистера Джона Уильямса.

Так вот, сюда, в небезопасные для жизни места, субботним декабрьским вечером явился мистер Уильямс – надо полагать, давно уже совершивший свой coup d’essai [первый опыт (фр.)], – явился отнюдь не для прогулки по многолюдным улицам. Сказать – значит сделать. Тем вечером он втайне дал себе слово исполнить замысел, уже в целом набросанный, коему суждено было поразить наутро словно громом «все могучее сердце Лондона» – от сердцевины до окружности. Впоследствии вспоминали, что Уильямс покинул свое жилище ради задуманного мрачного предприятия около одиннадцати часов вечера; приступить к делу столь рано он вовсе не намеревался: необходимо было провести рекогносцировку. Инструменты он скрывал за бортом наглухо застегнутого просторного плаща. Не случайно все встречавшие Уильямса в один голос сходились на том, что манеры его отличались редкостной учтивостью; мягкость характера гармонично согласовалась с утонченным неприятием грубости: хищная душа тигра пряталась под змееподобной маской вкрадчивости и изысканности. Все знакомые Уильямса отдавали такую высокую дань его блестящей способности притворяться, что немало не сомневались: если бы ему случилось, пробираясь сквозь толпу, обычную для бедных окраин субботними вечерами, невзначай толкнуть встречного, он непременно рассыпался бы в самых галантных извинениях: лелея в дьявольском сердце адский умысел, он все же задержался бы ненадолго, желая выразить искреннюю обеспокоенность, не причинил ли неудобства задетому им прохожему тяжелый молоток, таимый под изящным плащом, дабы быть пущенным в ход спустя час-полтора. Кажется, Тициан[150], уж наверняка Рубенс[151] и, возможно, Ван Дейк[152] положили себе за правило браться за кисть только в парадном облачении – кружевной гофрированный воротник, парик с кошельком в сетке, шпага с рукоятью, украшенной бриллиантом; мистер Уильямс, как есть основания полагать, отправляясь устраивать великую резню (в определенном смысле здесь уместен и оксфордский термин «Главный Распорядитель»[153]), всегда надевал черные шелковые чулки и лакированные туфли; он ни за что не уронил бы свое достоинство художника, принявшись за работу в халате. Во время исполнения второго его шедевра трясущийся от страха, укрывшийся в углу соглядатай, волей обстоятельств (как читатель увидит ниже) оказавшийся единственным свидетелем злодеяния мистера Уильямса, запомнил, что на нем была широкая синяя накидка из ткани отменного качества на дорогой шелковой подкладке. О мистере Уильямсе ходили слухи, будто он пользовался услугами лучшего дантиста и прибегал к помощи наиболее искусного мастера по педикюру. Специалистов средней руки он не терпел. Несомненно, что и в той рискованной области искусства, в которой Уильямс подвизался, его следует отнести к высшей элите художников, обладавших самой аристократической требовательностью к себе.