Читать книгу "Ноль К - Дон Делилло"

Я хотел читать Гомбровича на польском. Но попольски не знал ни слова. Только имя автора, и повторял его про себя, вслух и по-всякому. Витольд Гомбрович. Я хотел читать его в оригинале. Очень мне нравилось это выражение. Читать в оригинале. Сидим мы с Мэдлин за ужином, перед нами на столе миски с чуть теплым водянистым рагу, мне лет пятнадцать, наверное, и я все твержу потихоньку “Гомбрович”, “Витольд Гомбрович”, проговариваю по слогам про себя, а потом вслух имя и фамилию – ведь это же просто прелестно, и наконец мама, оторвавшись от миски и устремив взгляд на меня, произносит ледяным шепотом: хватит.

Мама умела безошибочно определять, сколько времени. Когда никаких часов в пределах видимости не было. Я не раз проверял ее во время наших прогулок, пока мы шли пешком от квартала к кварталу, – спрашивал ни с того ни с сего, который час, и мама всегда называла время с точностью до трех-четырех минут. Вот такой была Мэдлин. Включает дорожный канал, а слушает прогноз погоды. Уставится в газету, но видит там, кажется, совсем не новости. Смотрит на птицу, что присела на перила балкончика, выступающего из нашей гостиной, смотрит и смотрит, замерев, на освещенную солнцем птицу, а та тоже смотрит куда-то там, притихшая, настороженная, готовая спасаться бегством в любой момент. Мэдлин терпеть не может ядовито-оранжевые стикеры-ценники, которые клеят на картонные коробки, аптечные флаконы, тюбики с лосьонами и даже – это уж непростительно! – прямо на персики; я наблюдаю, как она поддевает стикер ногтем (хочет соскоблить его, убрать с глаз долой, но прежде всего – доказать, что ее тоже голыми руками не возьмешь, у нее свои принципы) и по несколько минут порой невозмутимо отковыривает по кусочкам, а потом скатает пальцами в шарик и выбросит в мусорное ведро под раковиной. Стою смотрю на маму и птицу – воробья, а иногда щегла – и знаю: стоит мне пошевелить рукой, птица упорхнет; и понимая это, понимая, что могу вмешаться, думаю, заметит ли мама вообще, если птица улетит, но лишь незаметно напрягаюсь всем телом, застываю и жду чего-то.

Звонил Рик Линвиль, а Мэдлин не было дома.

Она возвращается, я говорю: твой друг, мол, звонил, – и жду, когда мама ему перезвонит. Рик, твой друг-театрал, говорю и повторяю вслух номер его телефона – раз, другой, третий, чтоб ей досадить, а она продолжает раскладывать по полкам продукты, методично, будто это останки какого-нибудь солдата, предназначенные для судебной экспертизы.

Еду она готовила нечасто, вино пила редко, а крепкие напитки, по-моему, никогда. Бывало, и я стряпал ужин – Мэдлин мне позволяла, а сама сидела в это время за кухонным столом, делала работу, взятую на дом, и рассеянно давала указания. Все эти простые события упорядочивали наш день и делали мамино присутствие ощутимей. Хотелось верить, что она чувствует себя моей матерью больше, чем мой отец – моим отцом. Но отец ушел, так что сравнивать их смысла не было.

Она хотела, чтобы бумажная салфетка оставалась нетронутой. Она заменила тканую на бумажную и сочла, что никакой разницы нет. В конце концов, думал я, эта нехорошая преемственность приведет к деградации: тканые салфетки, бумажные салфетки, бумажные полотенца, косметические салфетки, бумажные носовые платки, туалетная бумага, а дальше – рыться в мусорном баке, искать пластиковые бутылки многоразового использования, только без ядовито-оранжевых ценников, ведь она их уже соскоблила, смяла и выбросила.

Был и другой мужчина – как его зовут, мама не говорила. Она встречалась с ним только по пятницам, раз или два в месяц, всегда в мое отсутствие, и я воображал, что он женат, находится в розыске, что он человек с прошлым, как говорят, или иностранец в плаще с поясом и погончиками. Под всеми этими масками скрывалось мое смущение. Я перестал спрашивать маму о незнакомце, а потом пятничные свидания прекратились, мне полегчало, и я снова спросил. Поинтересовался, носил ли он плащ с поясом и погончиками. Тренчкот называется, сказала мама таким тоном, что ясно стало: все кончено, и я распрощался с этим мужчиной – посадил его в самолетик, который потерпел крушение у берегов Шри-Ланки, бывшего острова Цейлон (тело так и не нашли).

Определенные слова будто бы висели передо мной в воздухе, на расстоянии вытянутой руки, следовали впереди меня. Бессарабский, пенетралий, прозрачный, фалафель. В этих словах я узнавал себя. И в хромоте, которую я взращивал, совершенствовал. Но сразу отключал, как только появлялся отец, чтобы сходить со мной в музей естественной истории. В этом музее, на исконной территории бывших мужей, мы вместе с другими папами и сыновьями бродили среди динозавров и скелетов древних людей.

Мама дала мне наручные часы, и по дороге из школы домой я сверялся с минутной стрелкой, представляя себе, что она вроде географического маркера, кругосветного навигационного прибора и указывает, к каким местам в Северном или Южном полушарии (в зависимости от того, где находилась минутная стрелка, когда я отправился в путь) я будто бы приближаюсь: например, Кейптаун – Огненная Земля – остров Пасхи, а потом, наверное, острова Тонга. Я, правда, не знал, расположены ли острова Тонга на той же воображаемой дуге, что и первые три пункта, но название хорошо вписывалось в этот ряд и имя капитана Кука, который то ли открыл острова Тонга, то ли побывал на них, то ли увез в Британию кого-то из тонганцев, – тоже.

После того как родительский брак приказал долго жить, мама перешла на полный рабочий день. В ту же контору, с тем же начальником. А работала она юристом, специализировалась на недвижимости. За два года в колледже мама изучила португальский, и он ей пригодился, потому что у фирмы было много клиентов из Бразилии, которые хотели купить апартаменты на Манхэттене, часто чтобы вложить капитал. Со временем Мэдлин взяла на себя обязанности посредника, улаживала детали сделки с юристом покупателя, ипотечной компанией и агентом-управляющим. Люди покупают, продают, вкладывают. Папы, мамы, деньги.

Прошли годы, и я понял: то, что связывает людей, можно выразить словами. Моя мать была источником любви, опорой и устойчивым балансиром между мной и маленькими, но тяжкими проступками моего самопознания. Она не принуждала меня больше общаться или прилежней учиться. Не запрещала смотреть эротический канал. Она сказала, что пора вернуться к нормальной походке. Поскольку хромота – лишь малодушное и неверное истолкование истинной слабости характера. Она объяснила, что бледный полумесяц у основания ногтя называется “лунка”, или “лу-ну-ла”. А впадина между носом и верхней губой – “желобок”. В древней китайской физиогномике этот желобок что-то там символизировал. Она не могла припомнить что именно.

Мамин пятничный визави, наверное, бразилец – так я решил. Как выглядит и как зовется Рик Линвиль, мне было известно, и, конечно, этот второй интересовал меня гораздо больше, однако кое-чего мне знать не хотелось – как выглядит и как зовется то, чем предположительно заканчивались пятничные вечера, о чем мама с незнакомцем говорит, по-английски или по-португальски, и что она с ним делает. К тому же рассказывать о своем мужчине мама упорно не желала, а может, это и не мужчина был. Вот ведь о чем пришлось думать. Может, это и не мужчина был. В голову всякое приходит, ниоткуда и отовсюду – почем знать, зачем знать, да и что такого? Я прогуливался рядом с домом, смотрел, как старички играют в теннис на асфальтированном корте.