Читать книгу "Красный замок - Кэрол Нелсон Дуглас"

– Я вижу, журналистов больше привлекают гипотезы, чем сухие факты.

– Сначала идет гипотеза. Факт ее подтверждает. Чтобы узнать факты, я должна посмотреть на все своими глазами, – подчеркнула я.

– У тебя будет такая возможность. В Сен-Сюльпис[23].

Я была совершенно довольна тем временем, которое провела в сумасшедшем доме: в результате получилась не только превосходнейшая газетная статья, но еще и моя первая книга – «Десять дней в сумасшедшем доме» под авторством Нелли Блай.

Госпитали, по моему мнению, были немногим лучше психушек.

Может быть, дело в рядах железных коек и грубой хлопчатобумажной ткани, из-за которой постельное белье походит на саван.

Холодный бетонный пол; суровые стены без всяких прикрас; везде разит карболовой кислотой; окна наглухо заперты, будто удерживая внутри боль и страдание.

Парижский госпиталь был полностью лишен волшебного французского духа, который помог бы скрасить тяготы болезни. Палата, где лежала нужная нам пациентка, была крайне скудно освещена и выглядела промозглым подземельем, где обитали тощие жалобщицы и расплывшиеся плакальщицы.

Сестру-хозяйку в полосатом переднике, которая провела нас к кровати девушки, совершенно не интересовало, кто мы и зачем пришли. Радостная новость для нас, но достаточно пугающая для пациентов.

Должна признать, что, хоть я и повидала в жизни пакостей, у меня мороз прошел по коже, когда мы приблизились к жалкой койке, на которой лежало еще более жалкое тело, чей профиль едва выступал над постельным бельем.

В тусклом свете я старалась отвести взгляд от ее груди, но не могла. Грудная клетка казалась равномерно плоской. Но ей отрезали только одну грудь, разве нет? Неужели поверхностные знания Ирен в польском могут включать специфическое слово «грудь», которым не пользуются в обществе, если только речь не идет о курице или утке, хотя некоторые и тогда расценивают упоминание грудки как грубость?

Наша проводница оставила лампу на голом столике, и на обшарпанные холодные стены упали наши великанские, искаженные тени. Ирен устремилась к постели девушки и взяла ее безжизненную руку в свои ладони, словно желая согреть холодную плоть.

Примадонна начала тихо распевать вязкие славянские слоги. Я вовсе не уверена, что слова были польские. Может, я слышала мешанину славянских языков или какую-нибудь колыбельную, которую Ирен сочинила на ходу, но любые соображения меркли перед ее изумительным актерским даром. Из уст моей спутницы лилась невероятно мелодичная речь; трепещущим голосом она произносила фразы, полные такого сочувствия и печали, что только человек с каменным сердцем мог бы ей сопротивляться.

Бледные ресницы, словно тени, лежали на обескровленных щеках девушки; затем она подняла веки. Бедняжка напоминала эскиз в пепельных тонах: волосы цвета блондового кружева[24] сливались со странно желтушной кожей. Она напоминала вырезанную из старого пергамента куклу: плоская, однотонная, почти бездыханная.

Ирен, продолжая мурлыкать, ласково провела по волосам у виска девушки. На щеках больной проступил слабый освежающий румянец.

Она тихо произнесла какое-то слово.

Ирен приблизилась, чтобы расслышать.

Когда пациентка повторила, я услышала: «Merci».

Так она все-таки, пусть и немного, владеет французским!

Теперь примадонна защебетала, смешивая французский с напевными славянскими наречиями. Она бросала пострадавшей свитую из разных языков веревку, чтобы вытянуть девочку из морских глубин полумертвого состояния.

У меня появилась надежда, что мы действительно сможем здесь что-нибудь узнать.

Ирен склонилась над несчастным созданием, нашептывая, нараспев читая свое многоязычное заклинание, как стихи. Когда она подалась вперед, я заметила, что ее золотой медальон на длинной цепочке качнулся и затем начал колебаться вперед-назад, как отвес в часах с маятником, – крохотное золотое солнце, сияющее мимолетным видением летнего зенита в мрачной больничной палате.

Ирен глянула на меня:

– Стул?

Я окинула взглядом огромную голую комнату и обнаружила только один соответствующий предмет мебели: деревянный стул у двери, предназначавшийся для дежурной медсестры, которая, разумеется, сейчас отсутствовала. Пальцы у меня зудели от желания поскорее описать обстановку. Однажды мне попалась статья о запущенности парижских больниц, которая отражает халатность в лечебницах по всему миру…

– Скорее! – прошептала Ирен, закидывая английское слово в европейское языковое ассорти, как сырой лук в томящийся буйабесс[25].

Я подбежала к стулу, подняла его, хотя он оказался тяжелейшим, и приволокла к кровати.

Ни один больной не повернул головы на убогой плоской подушке в ответ на мой революционный поступок. Единственный звук в палате производили мои ботинки, шаркая по каменному полу. Я поставила стул рядом с Ирен, и она величественно опустилась на него, будто это была софа с подушками.

Руку девушки она сейчас удерживала в своей; пальцы второй устремились к золотой цепочке на шее и праздно покачивали медальон туда-сюда, в то время как голос вновь завел убаюкивающий мотив.

Теперь лицо девушки явно горело жаром; лихорадочные алые пятна раскрасили впалые щеки, а голубые глаза заволокло чернотой, будто в центре распустился цветок зрачка.

Ирен заговорила все так же ритмично. В ответ девушка выпалила цепочку невнятных звуков.

Примадонна посмотрела на меня и не удивилась, заметив, что я уже извлекла из кармана юбки блокнот и карандаш.

– Ее зовут Леска. Она из семьи моравских пастухов.

Я занесла эту информацию в блокнот, изумившись, что Ирен уже удалось разузнать про семью.

– Им пришлось отправиться на запад, потому что Австрия захватила их землю, – тихо сообщила мне примадонна в итоге еще одного продолжительного диалога. – На запад, за пределы Австрии. Городская жизнь оказалась тяжелее сельской. Они потеряли друг друга. Брат живет во Фрайбурге, он женился. Отец похоронен в Брегенце. Мать – в Дижоне. Оставшись одна, девушка в конце концов добралась до Парижа. Она работала прачкой.

Ирен передавала мне разрозненные сведения, которые ей удалось вытянуть из Лески, между долгими взаимными обменами фраз на смешанном языке. Я подметила, что пациентка отвечает неторопливо, взгляд у нее пустой и направлен вверх, в какую-то точку над нашими головами.

Мы будто брали интервью у мертвеца, или почти мертвеца. Я никогда ничего подобного не видела. В какой-то момент я уже не знала, проклинать мне Шерлока Холмса или благодарить за то, что он высокомерно вынудил меня остаться с Ирен.