Читать книгу "Родиться среди мертвых. Русский роман с английского - Ирина Керк"

— Я знаю только одно: никто не может получить деньги в долларах. Когда новая валюта будет выпущена, а я не знаю, когда это будет, вы сможете получить какие-то деньги.

Со стеклянным взглядом он старался выбраться из толпы, но люди продолжали требовать объяснения тому, что он был не в силах объяснить. Кто-то сказал: «Пора пойти выпить», — и некоторые из нас нашли прибежище в соседнем баре.

В течение нескольких дней встречи в ресторанах стали ритуалом. Заранее не планируя, каждый день в определенный час мы могли встретить друг друга. Мы обсуждали меню, медленно заказывали пищу, ели, не чувствуя вкуса, оттягивая окончание обеда, заказывали еще одну чашку кофе и закуривали сигарету. Одна из газет продолжала функционировать под контролем, и ее британскому менеджеру было приказано пока оставаться на посту, чтобы учить новых хозяев процессу оперативности. У него был допуск к новостям, не подлежавшим цензуре, и он нас информировал. Но хотя все мы жаждали узнать новости, мы продолжали питаться сплетнями, слухами и спекуляциями, как будто сама неопределенность обещала появление deus ex machina[30].

Через несколько дней после регистрации врагов Японии у нас забрали автомобили, фотоаппараты и радиоприемники. Послушно, как было приказано, мы привели наши машины в назначенное место, поменяли их на расписки и пошли домой в дождь. «Это все, что они могут забрать у нас», — сказал кто-то в утешение, но это оказалось совсем не так. Мы должны были потерять свою анонимность.

Японцам было недостаточно занести нас в свои списки как враждебный элемент. Они клеймили нас ярко-красными повязками с номером, которые мы должны были всегда носить на рукаве. Официально я стал А-721, американец — враг номер семьсот двадцать один.

Глава восьмая

Через несколько дней после начала оккупации Шанхая японцами один из корреспондентов, который был выдворен из Американского клуба, переселился ко мне. Джим был лет на десять старше меня, он имел репутацию человека, поглощенного одновременно несколькими занятиями, одним из которых были женщины. Его репортажи были всегда выдержаны в драматическом тоне, который нравился читателям, особенно тем, кто никогда не был в Китае. Мы догадывались, что, вероятно, в ближайшем будущем нам прикажут освободить квартиру, но, так как было совершенно невозможно найти комнату в городе, переполненном беженцами со всего Китая, у Джима не было выбора. Он собирался уезжать в отпуск десятого декабря, и за три дня до нападения на Перл Харбор вынул все свои деньги из банка. Он сказал, что намерен, пока возможно, истратить их, и что лучше поддерживать иллюзию, как будто ничего не переменилось, чем удлинять будущие мучения. Он велел Суну продолжать служить; умудрился купить несколько ящиков виски у какого-то бывшего английского чиновника и содержал трех любовниц одновременно. Он положил свои деньги в книгу Рабле, говоря, что книга, особенно такая толстая, никогда не привлечет ничьего внимания.

Хотя большинство из нас не могли больше встречаться, как раньше, в ресторанах и ночных клубах, Джим обедал ежедневно во Французском клубе и редко был трезв после заката солнца. Вместе с тем он всегда старался наполнить наш холодильник. Он редко бывал дома, и когда он приходил, его шумное присутствие мне не мешало, потому что его упрямый отказ видеть и принять реальность действовал успокоительно. Джим никогда не был моим близким другом, и, живя с ним в одном доме, я убедился, что его экспансивность была лишь маской.

С упрямой решимостью Джим отказывался разговаривать о войне, о нашем положении в Китае и о будущем. На некоторых углах улиц и на скамейках парка многие европейцы с красными повязками на рукавах встречались и обсуждали события, но Джима с нами никогда не было. Я ему не сказал, что Мак-Грегор и четверо других американцев посажены в Бридж-хауз; так назывался большой частный дом, который был превращен японцами в политическую тюрьму. Когда мы узнали в первый раз о Бридж-хаузе, это стало главной темой наших разговоров, а с тех пор, как больше и больше людей начало исчезать и слухи о пытках дошли до нас, мы стали называть его шепотом просто — Хауз. Иногда мы видели своих знакомых, которых японские солдаты вели по улице, и мы знали, что в Хаузе будет новый арестант. Говорили, что арестованные должны сидеть на цементном полу часами, поджав под себя ноги особым способом, как знак уважения к императору Японии. Новые хозяева не беспокоились об акустике, или, может быть, в их планы входило, чтобы арестованные в камерах слышали крики пытаемых. Крысы и насекомые делили камеры с арестованными и распространяли болезни, а недостаток питания способствовал развитию заболеваний. Мы узнавали обо всем этом только по слухам. Несколько человек, которые были выпущены из Хауза, были слишком напутаны и молчали. Отчаяние росло в нас, как не дут, и вместе с этим росла способность верить самым неправдоподобным оптимистическим слухам. Я думаю, что половина слухов, которые мы передавали друг другу, была просто продуктом наших бессонных ночей, когда мужество становится только отвлеченным понятием и сердце ищет утешения в фантазиях, чтобы выжить.

В конце лета мы услышали новость: репатриационный пароход скоро прибудет в Китай из Америки с японскими подданными для обмена на американских. И хотя мы знали, что предпочтение будет оказано дипломатическому корпусу, каждый надеялся, что сможет уехать из Шанхая. Джим только замахал руками, когда я попытался рассказать ему о репатриации, и это заставило меня остановиться на полуслове. Но при встрече со знакомыми все наши разговоры были об обмене. Кто-нибудь обязательно объявлял: «По крайней мере, я знаю точно, что у меня нет никакого шанса», — и потом останавливался, отчаянно ожидая, чтобы его оспаривали или убеждали, что есть возможность. Я и сам это делал, и однажды, когда банковский чиновник смог уверить меня, что гораздо логичнее эвакуировать журналистов, чем банковских служащих, я сказал, стараясь скрыть свое облегчение: «Когда вас привезут в Штаты, пожалуйста, отправьте письмо моей матери». Даже маленькая надежда вызывала прилив юмора, храбрости и терпения. В моем случае надежда облегчала бремя признательности, которую я чувствовал по отношению к Джиму, платившему за квартиру и покупавшему еду. Когда поначалу я попросил у него одолжить мне несколько долларов, он передал мне книгу Рабле и сказал: «Ради Бога, бери сколько хочешь! Пожалуйста».

Встречаясь в парке или на улице, мы теперь говорили больше о Штатах, чем о Китае. Ностальгия наполняла наши воспоминания нежностью, освобождала от насмешек и от притворства. Мы пересказывали друг другу случаи из своей жизни по несколько раз, как часто делают влюбленные, чтобы еще раз пережить памятный момент. Вышло из моды утверждение, что жизнь в Китае предпочтительней жизни на родине. Сравнения перестали нас интересовать. Нам просто хотелось вернуться в безопасность.

В конце июня был опубликован список людей, подлежащих репатриации. Моего имени там не было, не было и имени Джима. Но мы об этом не говорили. Две недели спустя я был разбужен среди ночи громким и продолжительным стуком в дверь. Думая, что это Джим, который потерял ключ, я крикнул: «О'кей, о'кей. Одну минутку», — включил свет в гостиной и открыл дверь. Два японских солдата решительно вошли внутрь. «Японская жандармерия». Слова прозвучали в моем мозгу прежде, чем один из них произнес их. Он помахал перед моим лицом бумагой, на которой было написано имя Джима. Я объяснил жестами, что Джима нет дома. Они оттолкнули меня и приступили к обыску. Как воры, они выдвигали и опорожняли ящики шкафов, рылись в бумагах, выбрасывали одежду из комодов на пол, переворачивали матрасы. Пошарив в кухонных шкафах, они налили себе большие стаканы виски и выпили их очень серьезно. Я следовал за ними из комнаты в комнату. Когда они дошли до книг, у меня захватило дыхание. Один из них швырнул книгу Рабле на пол, и деньги Джима выпали из нее. Солдаты быстро сосчитали их и положили себе в карман. Затем они стали проверять каждую книгу, вырывали из них листы и разбрасывали по полу. К рассвету они наконец сели ожидать Джима. Если бы только Сун пришел раньше, чем Джим, он бы нашел способ предупредить его, но без четверти шесть Джим вошел, шатаясь, в дверь. В первый момент у него был вызывающий вид, и я подумал, что он в состоянии убить их обоих, но когда он увидел раскрытый том Рабле на полу, его плечи вдруг опустились, и он, будто обезоруженный, дал увести себя.