Читать книгу "Русский лабиринт - Дмитрий Дарин"

– Ну, так вникай дальше, бродяга. Тебя ремня и мамка даст, долго помнить будешь. Но мать, какая-никакая, тебя от ментов защищать будет. А от меня тебя никто не спасет, если ты еще в нашем доме скрысятничаешь, я тебе не только ухи, я яйца твои зеленые откручу. Понятно излагаю я тебе правду жизни?

Колька снова согласно промычал, и Шелапут отпустил ухо.

– Смотри, Колян! Ветерану никто про тебя не сказал, даже менты, да и не скажет, я уверен. Но не из-за тебя, ворюга, а только чтоб заслуженного человека не огорчать. А ты теперь – тише воды и ниже травы, чтоб со всеми вежливо, Сал…Пелагею, мамку свою, слушать, а Ветерану помогать – принести чего, в магазин сбегать и все такое. И с дружками своими – шабаш. Узнаю – ну ты понял. Ты понял, сука?

Колька стоял со слезами на глазах и даже от страха не тер опухшего уха, только кивал. Шелапут заставил пацана повторить все слово в слово, потом снова присел на корточки, достал сигарету, помял в руках и уже миролюбивей сказал:

– Тебе не предлагаю, молод ишо. Но и домой пока не ходи, пусть мамка остынет, она тут тебя по всей улице искала, нашла бы – всю душу твою поганую вытрясла бы. Так что приходи позднее, к ночи, когда с нее пыл сойдет. Все – брысь с глаз.

Колька не заставил Шелапута повторять дважды, хлюпнул носом и исчез в темноте. Шелапут закурил, выпустил не видимый уже дым в темный воздух и чему-то улыбнулся.

8

До Рязани никто из Платоновых первых попутчиков не доехал – сошли кто в Ростове, кто в Ярославле. Другие были уже не так интересны ему, души, во всяком случае, он никому не открывал, да никто и не интересовался. Оставшуюся дорогу Платон все больше смотрел в окно – с полки или из тамбура, где курил чаще обычного, и, по обыкновению, размышлял над жизнью. Все подтверждалось – не надо на нее жаловаться, какой бы ни казалась. А все потому, что вот так, случайно, завсегда встретишь в России человека, которому еще хуже, чем тебе, и который, не глядя, махнулся бы с тобой судьбой. Да Платон вслух-то никогда не жаловался, все больше других ободрял, но себе – бывало, конечно… и жалеть себя было приятно. А ведь верно сказал на прощание отец Иоанн, перекрестив и его, и остальных, мол, злу противиться еще далеко не всё, куда важнее не противиться добру, а для этого его видеть надобно, ценить и приумножать по мере сил своих. Тогда Василий-матрос еще глупо хмыкнул – непротивление добру водкою, а зря хмыкнул – прав служитель. Прав, тысячу раз прав – не принимает человек в себя добро, выталкивает, неразумный, злобой своей, злобой и жадностью, обидами зряшными, потому что мнит себя лучше, чем он есть, и требует себе большего, чем достоин, а через это и места для добра в нем не остается совсем. За окном вальсировали березки, мелькали телеграфные мачты, уплывали назад бессчетные покосившиеся деревеньки, где, наверное, тоже так всю жизнь на жизнь жалуются, да живут ведь как-то, тысячи лет живут люди в России и все добру сопротивляются… Смотрел на все это Платон и все больше понимал – не зря поехал, не только во внуке дело, а что-то еще очень важное посадило его в этот поезд да повлекло за тыщу верст, не иначе – судьба.

На вокзале в Рязани Платона, конечно же, никто не встретил, да он особо и не рассчитывал, хотя было бы приятно, чего говорить. Но Платон быстро сориентировался, до улицы Каляева добраться было не так уж сложно. Он решил про себя не заявлять в милицию о пропаже Шелапутовой посылки, хотя все ему наперебой советовали сделать это первым делом по приезде. Долго ходил тогда Платон по вагонам, но скоро стало неловко – на него оглядывались, может, самого за вора принимали. Василий тогда махнул рукой – поездных воров по горячим следам найти не могут, а тут вообще бесполезно. Да и стоянок с утра сколько было – сто раз сошли уже. К тому же описать содержимое этой посылки обкраденный не мог. Платон не стал уж делиться сомнениями насчет того, что о содержимом вообще в милицию сообщать не стоит, даже если бы оно было известно – не тот человек Шелапут, чтобы варенье или теплые носки с оказией передавать стал. Как в принципе выкручиваться из этой ситуации, Платон не имел ни малейшего представления и по русскому обычаю махнул рукой – пока суд да дело, что-нибудь придумается или кто-нибудь присоветует, в общем, образуется как-нибудь. Поэтому Платон, все-таки чуть поколебавшись, прошел мимо вокзального отделения милиции к автобусной остановке.

Пока ехал, крутил головой – ничего, чистый город, необшарпанный, зеленый, несуетный. Рекламы было много, с одного из плакатов глядела красивая черноволосая женщина с волчьим взглядом прожженной стервы – мисс Рязань. Платон подумал, что такой же взгляд со свинцом он стал замечать в последние годы совместной жизни у своей жены Нади. Снова вспомнился тот странный сон в поезде, когда Надя тепло и грустно с ним говорила, но Платон не стал долго над ним размышлять – скоро все выяснится и так.

Выйдя на нужной остановке, Платон в сотый раз прочитал адрес на конверте – Рязань, улица Каляева, дом 5, квартира 13. Несчастливое ли число тринадцать или наоборот, Платон никогда об этом не задумывался, но вот сейчас стало ясно, что раз в этой квартире родился его внук, то наверняка счастливое. Перед дверью, обитой солидным красным дермантином, с позолоченной цифрой 13 Платон вдруг заробел. Как же это, вот сейчас он нажмет на кнопку звонка, откроется эта пухлая дверь, и он увидит свою блудную дочь, свою единственную родную кровинушку. А потом и внука – новое в этом мире существо, в котором тоже его кровь и который ничего еще не знает про любовь и ненависть, разводы и «черных риелтеров», Кегостров и улицу Юбилейную, ничего не знает про него, Платона, его единокровного деда. Он приложил ухо – из-за толстой обивки не доносилось ни звука. Еще раз покопавшись в пакете с игрушками, Платон вдруг понял, что не сорвал ценников. Дарить подарки с ценниками было неприлично, это он знал, но как-то в суете последних событий совсем позабыл. И, только сорвав последнюю бирку с уха поющего мишки и засунув их все в карман пиджака, Платон вздохнул и нажал на кнопку звонка.

Не открывали довольно долго. Платон хотел уже нажать еще раз, как дверь распахнулась. На пороге в пупырчатом салатовом халате стояла располневшая женщина с огрубевшими чертами лица, особенно бросающимися в глаза при зачесанных назад коротких и потерявших цвет волосах. Платон и не сразу даже узнал свою дочь. Теплого приема с бросанием на грудь и слезами в плечо не получилось – Зина только слегка улыбнулась, потом зевнула, не прикрывая рта ладонью, и посторонилась.

– Приехал, значит. Ну, проходи.

Оробевший еще больше Платон сделал шаг вперед и поставил красный пакет на пол.

– Вот… подарки для внука… для всех. Как внук-то… мой?

– Здоровый, орет только много. Только сейчас заснул, паразит, ни ночью, ни днем мне покою не дает. Только прикорнула – и ты тут… – Зина говорила совсем обыденно, словно Платон приехал с трехдневной рыбалки, а не было пятнадцатилетнего отсутствия их в жизни друг друга.

Не считать же редкие телеграфные переводы и последнее письмо родственным общением, в самом деле? Ну, как бы там ни было, поминать прошлое – портить будущее. Платон вздохнул еще раз и заключил свою дочь в неловкие мужские объятия. Зина не противилась, даже похлопала отца по спине, но все-таки не прослезилась, не захлюпала умилительно носом, но и так для начала было очень даже неплохо. Платон чуть сам не прослезился, заглядывая из-за дочериного плеча в комнату, где – он уже слышал – сопит продолжение его фамилии. Зина кивком пригласила на кухню. Платон повесил ковбойскую шляпу на вешалку и стал снимать свои немыслимого цвета ботинки, оглядываясь в поисках тапочек.