Читать книгу "Труженики моря - Виктор Гюго"

Он был человеком малограмотным, кое-как читал и писал с орфографическими ошибками. Свой атеизм привез из Франции. Хотя был чистокровным гернзейцем, на острове за такой образ мыслей Летьерри называли «французом». Да он и сам не скрывал своего свободомыслия, что достаточно проявилось во время постройки парохода.

Однако иногда он делал уступки. Живя в маленькой стране, трудно сохранить последовательность. Он сторонился лиц духовного звания, но не мог окончательно закрыть для них двери своего дома. В официальных случаях, когда визит священника был необходим, Летьерри принимал достаточно любезно как патера, так и ксендза. Время от времени он даже провожал в англиканскую церковь Дерюшетту, которая бывала там четыре раза в год по большим праздникам.

Однако эти компромиссы нисколько не примиряли его с духовенством, а лишь увеличивали внутреннее раздражение. Он изливал его в насмешках. Будучи добродушным человеком, Летьерри становился язвительным, и в этом отношении ничто не могло повлиять на него. Таков уж был его темперамент.

Он презирал все духовенство, в чем проявлял себя настоящим революционером. Летьерри не отличал одну форму религии от другой. Он даже не осознавал, насколько его неверие было передовым. Не видя никакой разницы между епископом и аббатом, священником и простым монахом, он говорил: «Уэслей, Лойола – один черт!» Когда Летьерри видел какого-нибудь священника с женой, он, отворачиваясь, произносил: «Женатый поп!», и в словах его звучало то презрение, с каким тогда говорили об этом во Франции. Он любил рассказывать, что во время своего последнего путешествия в Лондон видел «лондонскую архиерейшу». В своем протесте против браков духовенства доходил до гнева. «Юбка не может жениться на юбке!» – кричал он. Человек в рясе казался ему бесполым существом. Летьерри часто повторял: «Ни мужчина, ни женщина – поп». Он отпускал одни и те же презрительные эпитеты в адрес англиканских и католических священников; но, желая их различать, одинаково грубо шутил насчет тех и других. «Выходи замуж за кого хочешь, но только не за одного из этих сумасбродов!» – заявлял Летьерри Дерюшетте.

Беззаботность – спутница грации

Летьерри всегда помнил каждое сказанное слово; Дерюшетта тотчас же забывала каждое сказанное слово. В этом была разница между дядей и племянницей.

Дерюшетта не имела понятия о том, что такое ответственность. В недостаточно серьезном воспитании таятся большие опасности. Неразумно стараться сделать своего ребенка счастливым слишком рано.

Дерюшетта думала: если она довольна, значит все хорошо. Она чувствовала, как ее дядя радуется, заметив, что она довольна. Девушка почти во всем усвоила образ мыслей Летьерри. Ее религиозное чувство вполне удовлетворялось посещением церкви четыре раза в год. Она могла показать здесь свое праздничное платье. Жизни Дерюшетта совершенно не знала. Она обладала всем, что нужно для того, чтобы в один прекрасный день полюбить. Она была весела и ждала.

Девушка пела, играла, резвилась, бросала то тут то там словечко, прибегала, делала что-нибудь, исчезала. Словом, она была прелестна. Прибавьте к этому английскую свободу. В Англии дети растут самостоятельно, девочки предоставлены сами себе. Позже эти свободные девушки становятся женщинами-рабынями. Мы употребляем оба слова в хорошем смысле: свобода в отношении роста, рабство в отношении долга.

Просыпаясь по утрам, Дерюшетта уже не помнила, что она делала накануне. Вы поставили бы ее в весьма затруднительное положение, если бы начали расспрашивать, что она делала на прошлой неделе. Однако это не мешало ей порой испытывать какое-то смутное чувство недовольства, ощущать, будто какая-то тень ложится на ее жизнь и омрачает радость. И на лазурные небеса набегают иногда облака. Но ветерок быстро их уносит. Дерюшетта разражалась веселым смехом, не думая ни о причинах своей грусти, ни о поводах для веселья. Она все превращала в игру: задевала прохожих, шалила с мальчишками. Если бы встретила черта, то не пощадила бы и его и выкинула бы с ним какую-нибудь каверзу. Она была красива и при этом настолько наивна, что злоупотребляла своей красотой. Дерюшетта дарила улыбку так, как котенок царапает всех своими коготками. Тем хуже для того, кто получил царапину, – она о том человеке больше уже не думала. «Вчера» для нее не существовало; девушка жила сегодняшним днем. Так бывает всегда, когда человек слишком счастлив. У Дерюшетты воспоминания улетучивались быстро, как тающий снег.

Книга четвертая

Волынка
Первые проблески зари или пожара

Жиллиат никогда не говорил с Дерюшеттой. Он знал ее только по внешнему виду, так, как знают утреннюю звезду.

Когда Дерюшетта, встретив Жиллиата по дороге из порта Сен-Пьер, весьма поразила молодого человека, написав на снегу его имя, ей было шестнадцать лет. Как раз накануне господин Летьерри сказал племяннице: «Тебе пора остепениться – ты уже взрослая девушка».

Слово «Жиллиат», начертанное резвушкой, запало в неизведанную глубину.

Как относился Жиллиат к женщинам? Он сам не мог бы ответить на этот вопрос. Когда он встречался с ними, они боялись его, а он их. Он заговаривал с женщинами только в случае крайней необходимости. Он никогда не был ничьим «дружком». Если шел один по дороге и навстречу ему приближалась женщина, то спешил побыстрее скрыться, перелезть через забор или спрятаться в кустах. Жиллиат избегал даже старух.

Однажды ему случилось увидать парижанку. Она случайно проезжала через остров. В те времена такая гостья была большой редкостью на Гернзее. Жиллиат слышал, как она рассказывала о своих неприятностях: «Я страшно огорчена – на мою шляпу попало несколько капель дождя, а шляпа у меня абрикосового цвета. Этот цвет ведь так нежен». Найдя как-то позже в одной из книг гравюру с изображением нарядной дамы в пышном платье, он повесил ее на стену в память этого чудесного виденья. В летние вечера он прятался на утесах и оттуда наблюдал, как крестьянки в сорочках купаются в море. Однажды он видел через забор, как тортевальская колдунья подтягивала подвязку. Видимо, он был еще девственником.

Вернувшись в Бю-де-ля-Рю тем рождественским утром, когда Дерюшетта, смеясь, начертила его имя, Жиллиат не помнил, зачем выходил из дому. Наступила ночь, но он не мог заснуть. Он думал о разных вещах: о том, что было бы хорошо развести у себя редиску; что погода хороша; что он не видел баркаса, пришедшего из Серка, – не случилось ли чего с этим баркасом; что он видел заячью капусту в цвету – большая редкость в это время года.

Он никогда не знал точно, кем приходилась ему покойница, воспитавшая его. Размышляя об этом, решил, будто она была его матерью, и стал думать о ней с удвоенной нежностью. Он вспомнил о женском приданом, спрятанном в кожаном сундуке. Потом подумал о том, что пастор Жакмен Герод будет рано или поздно назначен в порт Сен-Пьер помощником епископа, и таким образом место пастора в Сен-Сампсоне останется вакантным.

Затем мысли его перенеслись на то, что завтра, на второй день Рождества, будет двадцать седьмой день новолуния; следовательно, полный прилив наступит в три часа двадцать одну минуту, отлив начнется в четверть восьмого, полный отлив произойдет в девять часов тридцать три минуты, а в двенадцать часов тридцать девять минут снова начнется прилив. Потом он припомнил до мельчайших подробностей костюм шотландского солдата, у которого он купил волынку, его шапочку с воткнутым в нее репейником, палаш, куртку с короткими квадратными полами, юбочку, пояс с сумкой, роговую табакерку, булавку из шотландского камня, черный нож в ножнах, обнаженные колени, чулки, гетры в клетку и башмаки с пряжками. Этот костюм стал мелькать перед его глазами, преследовать Жиллиата, его начало лихорадить, и наконец он заснул. На следующее утро проснулся поздно, первая мысль его была о Дерюшетте.