Читать книгу "Работа над ошибками - Юрий Поляков"

– Но в репетиторстве как таковом, – твёрдо закончил Котик, – ничего зазорного не вижу. Кстати, вам, словеснику, должно быть известно, что образ студента-репетитора один из самых распространённых в русской литературе. Даже Ленин занимался репетиторством, – правда, бесплатно!

– Но ведь, по идее, школа сама должна справляться с успеваемостью!

– О чем вы говорите! По идее, картошку мы должны покупать в магазине, а носим с рынка. Как вам, кстати, работается? Когда от нас уйдёте?

– Вы уверены, что я уйду?

– Уверен. Школа – это вредная привычка, в которой со временем находишь удовольствие, но вы втянуться попросту не успеете, хотя ученики, я слышал, о вас неплохо отзываются. Опять-таки с литературным расследованием хорошо придумали. Подсказал кто-нибудь?

– Сам дошёл.

Борис Евсеевич поощрительно похлопал меня по руке.

– Послушайте, Андрей Михайлович, не заслуженного, но послужившего родному просвещению работника. Зачем вам менять престижную профессию на наше безнадёжное дело. Вы же видите, на какую высоту у нас учитель поставлен, Клара ведь правильно возмущалась… Иные родители считают учителей неудачниками, не нашедшими в жизни место получше, – и детям своим внушают. Когда наш Фоменко купил дачку, в роно анонимку направили: откуда у директора школы деньги на это? И правильно, простому учителю десять лет нужно котлетами питаться и отпуск на балконе проводить, чтобы позволить себе недвижимость. Мы-то с вами ещё перед классом можем поактерствовать, а родители только личным примером воспитывают. Если они долдонят «не укради», а сами с работы тащат, ребёнок таким же хапугой вырастет. Когда папаша нашего Кирибеева лупцует сынка и приговаривает: «Я тебе, сволочь, подерусь!» – понятно, что парень вырастет скуловоротом. Мы с вами наш педагогический авторитет холим, а дома дети слышат, что учителя – злобные, невежественные, коварные существа…

– А разве таких нет?

– Вы умница! Конечно есть: Гиря, например, в серпентарии должна работать, и то змеи разбегутся… Если вы, Андрей Михайлович, решите остаться в школе, буду только рад. Конечно, хороших людей больше, чем плохих, но почему-то именно хороших всегда не хватает, особенно в школе. Вам никто не говорил, что вы умеете слушать?

– Говорили! – засмеялся я.

– И ещё хочу вас предостеречь, как человек, сам пострадавший от большого и нежного сердца. Определитесь с направлением главного удара! Буриданов осел, к вашему сведению, не своей смертью умер: пока он раздумывал между двумя стогами, его попросту гнус заел. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – отозвался я, краснея.

– Замечательно. Теперь переходим к предмету нашей встречи. С Лебедевым все ясно: он в школе работать не будет, и это я понял давно. От Кирибеева Станислав Юрьевич тоже избавится, и осуждать его за это не станем.

– Не понял? Как избавится?

– Молча. Переведёт в другую школу в обмен на такого же шалопая. В начале года мы приняли парочку экземпляров из триста восемьдесят первой. Теперь за ними должок – возьмут, как миленькие…

– Знаете, я обещал матери Кирибеева…

– Напрасно… Сразу чувствуется, что вы произрастали в эпоху повышенных обязательств. Подумайте лучше о классе! Не дай бог, ребята вообразят Кирибеева пострадавшим, – наплачетесь вы тогда с этим самым ложным товариществом. А родители?! Телефонная сеть сегодня лопнет от перезвонов! Мужайтесь, Андрей Михайлович… А лучше всего не ввязывайтесь в эту историю и, если через месяц собираетесь уходить, лучше увольняйтесь сейчас. За Фоменко не бойтесь: он перспективный товарищ, отобьётся. Я не очень путано объясняюсь?

– Вообще-то путано…

– Это потому, что мыслю диалектически.

Наш разговор был прерван музыкальным звонком.

– Вторая смена, – объяснил Борис Евсеевич. – Скоро вступительные экзамены, а репетитор – источник знаний…

В прихожей стояли модно прикинутые, как выражаются мои ученики, близнецы, брат и сестра. Две пары совершенно одинаковых туповатых глаз посмотрели на меня. Даже мудрая природа иногда ошибается, дублируя откровенно неудачные экземпляры…

Домой я добирался нарочито медленно, задерживаясь у афиш, бесцельно заглядывая в магазины, присаживаясь на свежепокрашенные бульварные скамейки, – в общем, не торопясь, возвращался в своё однокомнатное кооперативное одиночество. Сначала у меня возникла даже мысль позвонить кому-нибудь и пригласить, так сказать, на чашечку чая, но ведь – рассуждал я – нужно будет ещё и разговаривать, а для этого после шести уроков, педагогического консилиума и двух внеклассных мероприятий просто не оставалось сил. И поэтому, придя домой, первым делом я на всякий случай отключил телефон:

И кричит душа моя от боли,

И молчит мой чёрный телефон…

11

Первые дни работы в школе я неизменно опаздывал к началу первого урока: то автобусы в моем «спальном» районе вымирали, а потом появлялись целыми табунами, то половину проверенных тетрадей я забывал на кухне – и приходилось возвращаться домой, то, выйдя на улицу, обнаруживал, что не почистил ботинки… Иногда я просто-напросто просыпался слишком поздно, а случалось – по задумчивости проезжал мимо школы. Кстати, служа в газете, я тоже постоянно опаздывал на планёрки, но в конференц-зал всегда можно было войти с преувеличенной осторожностью, изобразить на лице полное бессилие перед судьбой и, сев рядом с товарищем, поинтересоваться шёпотом: «Меня ещё не ругали?»

В школе все по-другому. Стоило мне задержаться два-три раза – и в моих классах начались повальные опоздания. Целые ученические коллективы входили после давно отгремевшего звонка и озарялись беззащитной улыбкой, которую быстренько переняли у меня. Я провёл с собой серьёзную разъяснительную работу, купил будильник с апокалипсическим звоном и каждый вечер перед сном занимался аутотренингом: мучительно представлял, как поутру буду, задыхаясь, прыгать через ступеньки, а перед самой классной дверью усмирять дыхание и принимать вид человека, задержанного в пути делами государственной важности. На следующий день я просыпался и с ужасом принимал серый рассвет в окне за пасмурный полдень. Словом, через неделю я стал приходить в школу за четверть часа до занятий, успевал поболтать с коллегами и встречал опоздавших учеников так, словно впервые сталкиваюсь с таким качеством человеческой натуры, как непунктуальность.

Вот и сегодня ровно в 8.15, минуя неприбранный пришкольный скверик, я подошёл к дверям, но меня не пустили.

– Открой, дурак! – плаксиво кричали столпившиеся у входа девочки и барабанили в дверь кулачками.

– Тридцать копеек! – торговался изнутри маленький вымогатель Шибаев. Он ещё не ведал, какие суммы платят люди, чтобы пройти, например, в институт!

– Ну-ка открой! – приказал я.

Сделалось тихо, потом донёсся шум неравной борьбы, дверь распахнулась, и было видно в проёме, как побагровевший Чугунков влачит Шибаева в сторону физкультурного зала.