Читать книгу "Путешествие в бескрайнюю плоть - Ринат Валиуллин"

– Ты не даёшь мне подумать.

– Я не видел мелочи – счастья. Что такое, по-твоему, счастье?

– Счастье – это когда ты об этом не думаешь.

– Неплохо.

– Если я начинаю об этом задумываться, значит, у моего счастья проблемы.

– У твоего счастья большие проблемы.

Но Ибо уже не слышал и перетянул на себя одеяло:

– Как я раньше любил весну, если бы ты знал.

– А что теперь, не любишь?

– А теперь всё это мне напоминает хорошую мину природы при плохой игре на чувствах. Труднее всего было в выходные, но я уверен, что их придумал кто-то очень умный, для меня это был выход, выход на волю из рабовладельческого строя в открытый космос, в цивилизацию, к условиям жизни. Они необходимы для настоящей, иначе она условна. Улица на весне, лица на улыбках, только деревья нездоровы, у них набухли почки, морщинами веток изрезан взгляд неба, сердца горожан оттаивают потихоньку, у природы отходят воды, по мне идут лужи, и я понимаю, что в одиночестве нет смысла, вот за это его обожаю. Пробегают случайные тараканы в голове, их не вытравить ни алкоголем, ни приплюснуть тапком, город идёт по мне весной.

– Весна – время ляпов и беспечных прогулок, – вставил я как воспоминание своей последней весны. – Она мне напоминает прекрасный недуг. Влюблённые в коме, они гуляют по улицам и друг по другу.

– И я выгуливал среди одинаковых тел, разбитых тем же умным, кто выдумал выходные, на мужчин и женщин. Меня интересовали последние (на тот момент я уже несколько лет не спал с женщинами, и казалось, забыл как это делается), но чем больше, тем сильнее я убеждался – лучшие женщины только в постели. Все махинации до похожи на плохой театр. Ты рукоплещешь ей, сажаешь букеты в вазы её объятий и ждёшь, как охотник, удобного момента для нападения (когда она скинет занавес) для последнего удара нежностью, кто на кого охотился, до сих пор не ясно… В конце концов всё приедается, сытость от отношений, потом тошнота и рвота, и головные боли, их не перезагрузить, нет функции обновления, ещё появляется третий лишний, на троих соображаешь, разливая собственную кровь. Это было не в моих силах, та, что мне действительно нравилась, осталась в чужой постели.

– Лучшие женщины остаются в постели. Так ты до сих пор любишь жену?

– Выходит, что так. Однажды, ещё в самом начале наших разводных мостов, она меня спросила: «Любишь меня? Зачем? Давай будем просто дружить, дружба – она прекрасна, ни к чему не обязывает, ни свадеб, ни родственников, ни общих врагов в их же лице, ни общих квартир, они так плохо делятся на два, ни разводов, ни любимых детей, они ещё хуже делятся на два, ни грязевых оральных потоков, ни ласковых. Ночи без сахара, дни без лимона. Ни нежности, ни секса, ни его отсутствия, ни утра на кухне, ни вечера в спальне, ни радости, ни печали, ничего, дружба – это то, что сделает нас неуязвимыми».

– Что же ты ей ответил на это? – не доверяя дружбе между мужчиной и женщиной, спросил я.

– Я не был готов к такому повороту, что у меня из рук вырывают любимое тело, как игрушку у маленького ребёнка: «Я не против дружбы, но при этом хочу тебя, ты думаешь, мало друзей которые дружат, но не прочь и потрахаться?». Она мне: «Но это уже не дружба, унисекс какой-то, именно униженный секс, я знаю, что некоторые не прочь и женой друга разлакомиться, но ведь это совсем никуда не годится, отрывать таким инструменты. Хочешь, я тебе скажу начистоту? Ты же не глупый, ты знаешь, как переводится „Давай расстанемся друзьями“? Что молчишь, амёба, играющая на трубе, это переводится: достал ты меня, постарайся испариться, а то у меня мировоззрение искажается».

– Выходит, ты тоже однолюб, – попытался я поддержать его чахнущее настроение.

– И люблю, и ненавижу одновременно.

– Тяжело. Теперь я понимаю, отчего тебе башню сорвало. Что говорят доктора?

– Прогрессирующая шизофрения. У нас полстраны скрытых шизофреников, просто они шифруются или их ещё не продиагностировали, многие даже на руководящих постах. Я лично был знаком с некоторыми, но тогда ещё не понимал, что они больны, думал, это что-то личное из них выпирает, у кого пузом, у кого щитовидкой, а оказывается, уже общественное. После того как я первый раз здесь отлежал, у меня как будто мировоззрение изменилось: я выхожу на улицу, на квадрате неба круглое солнце, спускаюсь по ступенькам, на иерархической лестнице загорают бомжи, они опустились на самое дно, в глиняных лицах отражение никому ненужных зрачков (нужды и скорби). Я перестал видеть людей, тех, что спереди, тех, что сзади, я посреди той самой лестницы, люди мне как будто бы стали не нужны, никуда не тороплюсь, не опаздываю, я не вижу ни преимуществ, ни недостатков, было такое впечатление, что кто-то другой проживает за меня эту жизнь, которую я просрал.

– В жизни засранца недостаток только в бумаге, – воспользовался я паузой. Краски его эмоций были настолько густыми, что не успевали высыхать в моём воображении, я всё время пытался как-то придержать быстрых коней его мыслей, поглядывая на кнопку вызова санитаров, наверное, чаще, чем президент перед отставкой – на ядерную. Но он всё не унимался.

– Я не чувствую голода, я не вижу, что ем, мне всё равно – апатия. Я не знаю, чем она была выражена, отсутствием времени, безразличием к самому себе, к своему здоровью, я себя не вижу, как и то, что жена сделала новую причёску, я и раньше не уделял ей внимания.

– А если бы она постриглась налысо? Для того чтобы заметили, нужна жёсткая альтернатива. Ибо, у тебя найдётся сигаретка?

– Нет, я же бросил.

– А… Мне показалось, что тебя, – пошёл я в атаку, потому что уже не мог больше слушать, я же не священник, в конце концов. У меня начали чесаться нервы.

Шизофрения – это заразно. Встречаются в жизни такие люди, которые без всякого разрешения начинают наряжать тебя, словно ёлку, своими болячками, хотя ты им даже не родственник, а они всё тащат тебе в ухо тележки своих проблем и нерешённых вопросов. Ты, в силу своего благородного воспитания, не можешь сказать: «Хватит, заткнись, зае…». Тебе уже хочется сходить к лору, почистить уши, и ты звонишь Богу и молишь только об одном: пусть это будет последнее его предложение, сделай так, чтобы он замолк.

Так и не дозвонившись, я перевёл внимание на пациентов, которые, судя по их равнодушным лицам, слушали эту исповедь не в первый раз, как затасканный шлягер с дурным запахом изо рта вечного радио.

– Я не видел, что у меня уже нет жены, только слышал её ночные стоны – женщина и в экстазе женщина. Я не видел солдат, мечтающих о войне, разве что желающих стать генералами, взбираясь по той же лестнице верхом на танке, они ехали, хотя боялись, они показывали своим женам звездочки в небе, которые обязательно станут звездами, в ночном небе спальни, на кителях обезглавленных, висящих на стене вместе с драными обоями казённой квартиры. Я не видел картонных лиц в телевизоре – шуты, я им не улыбался, и все эти передачи, где люди рожали смех, залупались сами над собой, как-то уже задрали, я понял, что страна смеялась, только ради того, чтобы не заплакать.