Читать книгу "Звук воды - Юкио Мисима"

Вопрос: И что-то сказала, да? Вы помните, что она сказала?

Ответ: Помню каждое слово! Кикуко-сан, глядя прямо перед собой, глубоким голосом сказала: «Ну, теперь я тоже могу спокойно умереть».

ВЫСТАВКА

«Из тьмы во тьме погребенные» — так говорят о детях, которым не дано было родиться. На редкость точное выражение, вызывающее целую гамму чувств. В романе Сайкаку «История любовных похождений одинокой женщины» героине в один прекрасный день являются все ее нерожденные дети. Дети, которым она не дала появиться на свет.

«И вспомнила я о забавах, в которых провела весь год, и усмирила сердце свое, и, усмиренная, глянула вокруг, и вот, одетые в плащи из листьев лотоса, на лицах — маски детей, стоят девяносто пять или шесть и обвиняют меня бесхитростным своим плачем. „Верно, это убумэ — дети мои нерожденные“ — так думала я затаив дыханье, глядя, как плачут они, называя меня преступной матерью. Ведь если бы я не извела их, стали бы они детками, а теперь только и оставалось им, что печалиться о том счастье, которое прошло мимо. Но через несколько времени исчезли они, и следа не осталось».

Читая это место, я всегда вспоминаю еще одно старинное произведение, написанное якобы странствующими монахами. Древнее песнопение, один из стихов «гимна Момосака»:

Сто мер и еще восемьдесят

Воздадим за изобильные сосцы.

Ибо если не сегодня, когда?

Годы минуют, минуют столетия.

Этот на самом деле светлый и радостный религиозный гимн наполняет мою душу тьмою, и мерещатся мне невыразимо мрачные видения. Словосочетание «воздадим за изобильные сосцы» пугает меня самим своим звучанием, но не только. Ведь смысл этого стиха можно истолковать и так, что читаться он будет как приговор, как осуждение на вечные муки ада.

…Однако я собирался писать совсем не об этом.

Писатели тоже иногда изводят своих неродившихся детей, множа «из тьмы во тьму погребенные» произведения. Вроде уже что-то начало получаться, но так и не приобрело законченную форму, а уже заброшено автором. Но даже в таком, недописанном произведении обязательно есть хоть один герой.

У этого героя должны были быть какие-то знакомства и связи, но автор похоронил его, так и не добравшись до описания всех этих подробностей. Вот и остался наш герой в пустоте, и следовательно, такая вещь, как человеческое общество, для него не существует.

По правилам неореализма автор в первую очередь должен удовлетворить любопытство читателя по поводу того, чем живет герой его повести, но в связи с тем, что повесть была «погребена» еще на стадии «бесформенности» — то есть в том виде, когда она еще не может отвечать никаким требованиям, — понять, чем живет наш герой в этом бездушном мире, совершенно невозможно.

Единственное, что мы о нем знаем, — это то, что он одинок. Его одиночество очевидно. Можно даже сказать, что, кроме одиночества, у него нет никаких других качеств.

Тэйдзо Оба был как раз одним из таких героев. Я забросил повесть, героем которой он должен был стать, написав буквально две-три страницы. Но его имя — Тэйдзо Оба — пришлось мне по вкусу. Лучше всего, если имя героя повести имеет пошловатый привкус. Возраст героя — трудноопределимый, но не старше среднего. Внешний вид — невзрачный. Профессиональная принадлежность — неизвестна…

Иногда время словно поворачивает вспять, иногда — будто оступившись, обрушивается вниз, в такие моменты у меня даже кружится голова.

Например, летним вечером, когда прямо над ухом басовито и назойливо зудит комар и я убиваю его хлопком ладоней, — звук исчезает. И тогда происходит поразительная вещь — время, занятое звоном этого крошечного создания, обваливается и прерывается. Его невозможно вернуть и невозможно узнать, куда оно пропало.

Или настенные часы, которые вдруг начинают бить на первом этаже. Мои уши слышат их не потому, что стараются услышать. Бой достигает моего слуха сам по себе. И как только это происходит, я начинаю считать каждый удар. Но считаю не с того удара, на котором я начал слушать часы, а приблизительно подсчитав и прибавив пропущенные. Сейчас часы должны ударить в последний раз. Но они молчат. Я-то думал, что сейчас одиннадцать часов, а часы ударили только десять раз; или, может быть, я насчитал десять, а да самом деле они ударили одиннадцать?

Время резко прерывает свой ход и осыпается. Именно в такие моменты в меня вселяется Тэйдзо Оба. Видимо, где-то существует особое время — время «из тьмы во тьме погребенных». Вот оттуда и является ко мне Тэйдзо.

…Я, или, вернее, Тэйдзо, ведь он вселился в меня, завладел моим рассудком… итак, Тэйдзо приходит в себя и обнаруживает вокруг целый мир.

И в этом мире чего-то не хватает. Но мир этот невероятно огромен, и к тому же то, чего в нем не хватает, есть субстанция невидимая. Он лишен самых основ мироздания.

Когда Тэйдзо стоит лицом к лицу со своим миром, меня (или, точнее, то немногое, что осталось от меня внутри него) охватывает невыразимый ужас. У меня нет больше ни рук, ни ног. Все мои поступки теряют смысл, как теряет свои дни календарь.

Но этот ужас не бесконечен. Тэйдзо полностью вытесняет меня. А для него самого этот мир есть нечто само собой разумеющееся.

Однако не стоит думать, что «момент вытеснения» — это момент ужаса, и ничего больше. Моя ненависть разнообразна, но ненужный хлам под названием «жизнь» и «мечты» в конечном счете мешает мне быть уверенным в том, что эта ненависть и все остальное, что я свято храню в себе, суть подлинные вещи. И вот этот-то страшный момент (сейчас он закончится, и я исчезну) дарует мне стопроцентную уверенность в искренности моих чувств.

…Тэйдзо приходит в себя. Полдень. Он сидит на скамейке в городском парке. Конец апреля, на небе ни облачка, ярко светит весеннее солнышко, но небо кажется сонным.

Дорожки парка заполнены горожанами, фонтаны выстреливают в воздух струи шумной блестящей воды. Вечный спутник развлекающихся горожан — мелкий бумажный мусор — весело, словно маленькие дети, бегающие вокруг родителей, путается под ботинками у прохожих.

Проходят группы школьников с экскурсоводами. На набеленных щеках женщин, на желтых и красных воздушных шариках в руках детей, на бутылках с соком и лимонадом, выстроившихся ровными рядами в голубом жестяном ящике, который стоит на полке в киоске Управления токийскими садами и парками, на треугольных целлофановых пакетиках с уже слегка затвердевшей сладкой бобовой массой, — на всем этом лежит легкая весенняя пыль.

Пыль. Все вокруг — отчасти непритязательное, отчасти заносчивое — покрыто ровным слоем пыли. Какое счастье!

И никто из прохожих не обращает внимания на то, что рядом с ними сидит на скамейке такой опасный тип, как Тэйдзо. «А что в нем такого опасного?» — спросите вы. А то, что он абсолютно случайный человек. Его никто не упрекнет, если он вдруг начнет ходить по парку с плакатом «Отрави молодоженов! — девиз Кровавой недели». Хотя он и сам не станет заниматься такими глупостями. Но он твердо уверен в том, что ему все дозволено.